Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 9

Читать предыдущую главу

Совещание

На следующее утро архидьякон в обычное время был у своего отца, и смотрителя пригласили посетить дворец, заранее отправив ему письмо. Доктор Грантли обдумывал сложившуюся ситуацию, устроившись в своей двухместной карете на пути в Барчестер, и понимал, что передать его собственную уверенность в продвижении дела будет сложно как его отцу, так и тестю. Он хотел успеха своей стороне и поражения врагам. Епископ хотел мира; прочного мира по возможности, но хотя бы мира, пока не истечёт короткий остаток отведённых ему дней. Мистер Хардинг хотел не только успеха и мира, но он также требовал своего оправдания перед всем миром.

Однако, с епископом относительно легко было договориться; и до прибытия второго, послушный сын убедил своего отца, что всё идёт хорошо, а потом приехал смотритель.

У мистера Хардинга была привычка, когда бы он ни проводил утро во дворце, садиться прямо у подлокотника епископа, занимавшего огромное кресло, снабжённое свечами, столиком для чтения, секретером, и иными принадлежностями, так что ни летом, ни зимой кресло не передвигали на другое место; и когда, что происходило довольно часто, архидьякон тоже присутствовал, он противостоял двум старцам, которые вместе таким образом могли сражаться с ним; и вместе сдаться или потерпеть поражение, ибо такой обычно была их участь.

Наш смотритель и теперь занял своё обычное место, входя поприветствовав своего зятя, а затем мягко справившись о здоровье своего друга. В епископе чувствовалась какая-то нежность, которая вызывала мягкое ласковое почти женское обращение мистера Хардинга, и было странно видеть как эти двое кротких старых священнослужителей пожимали друг другу руки, улыбались и проявляли небольшие признаки любви.

- Наконец мы получили заключение сэра Абрахама, - начал архидьякон. Мистер Хардинг много слышал о нём и нетерпеливо ждал результата.

- Оно довольно благоприятно, - сказал епископ, пожимая руку друга. - Я очень рад.

Мистер Хардинг посмотрел на могущественного вестника важных новостей в поисках подтверждения этих радостных известий.

- Да, - сказал архидьякон, - сэр Абрахам тщательно рассмотрел наше дело; правда, я знал, что он так сделает... тщательно рассмотрит; и его мнение заключается в том... а никто из тех, кто знает сэра Абрахама, не может сомневаться в том, что его мнение по такому делу будет верным... его мнение заключается в том, что им не на чём его основывать.

- Но как это, архидьякон?

- Ну, во-первых:... но вы же не юрист, смотритель, и я подозреваю, что вы ничего не поймёте; суть дела в том, что... согласно завещанию Хирама для госпиталя выбрали двух оплачиваемых хранителей; по закону это два оплачиваемых служителя, и мы с вами не будем спорить о том, как их назвать.

- В любом случае я не буду, если я один из служителей, - сказал мистер Хардинг. - Знаете, роза...

- Да, да, - сказал архидьякон, не располагая к поэзии в такое время. - Хорошо, скажем, два оплачиваемых служителя; один, чтобы заботиться о постояльцах, и другой, чтобы заботиться о деньгах. Вы с Чедвиком и являетесь этими двумя служителями, и даже если кому-либо из вас платят слишком много, или слишком мало, больше или меньше того, что хотел основатель госпиталя, ясно как день, что никто не может укорять кого-либо из вас за получение назначенного жалованья.

- Это кажется понятным, - сказал епископ, морщившийся при словах "служители" и "жалованье", которые тем не менее видимо не вызывали никакого неудобства у архидьякона.

- Вполне понятным, - сказал он, - и очень благоприятным. По факту, при необходимости выбирать таких служителей для нужд госпиталя, оплата для них должна зависеть от уровня оплаты подобных услуг, в соответствии с рыночной оценкой в соответствующий период; и те, кто управляет госпиталем, должны быть единственными судьями по этому поводу.

- И кто же управляет госпиталем? - спросил смотритель.

- О, позвольте им самим это выяснять; это другой вопрос: ведь тяжба затеяна против вас с Чедвиком; это ваша защита, и это превосходная и полная защита. Сейчас я вижу, что её более чем достаточно.

- Ну, - сказал епископ, вопросительно взглянув на своего друга, сидящего молча, и очевидно не так уж удовлетворённого.

- Более чем достаточно, - продолжал архидьякон, - если они протолкнут это в суд, чего они не сделают, то никаким двенадцати присяжным в Англии не потребуется больше пяти минут, чтобы принять решение против них.

- Но согласно такому рассуждению, - сказал мистер Хардинг, - я мог бы так же получать и шестнадцать сотен в год, как и восемь, если руководители решат их мне назначить; и если я сам один из руководителей, если не главный из них, то это вряд ли может быть справедливым распоряжением.

- Ну, хорошо; всё это не имеет отношения к делу. Вопрос состоит в том, должны ли этот назойливый парень, толпа мошенников-адвокатов и несносные отступники вмешиваться в распоряжение, которое по общему мнению справедливо и полезно для церкви. Прошу, не стоит нам придираться к мелочам, тем более между нами, или этому делу и расходам никогда не будет конца.

Мистер Хардинг снова немного посидел молча, во время чего епископ снова и снова пожимал его руку и старался поймать в выражении его лица проблеск удовлетворения и облегчения; но таких проблесков не было, и бедный смотритель продолжал играть на невидимом струнном инструменте крайне грустные надгробные мелодии; он снова и снова обдумывал заключение сэра Абрахама, ища в нём неустанно и ревностно удовлетворение, но не находя. Наконец он сказал:

- Архидьякон, вы видели заключение?

Архидьякон сказал, что не видел... то есть видел, но не само заключение; он видел то, что можно назвать копией, но не мог сказать, была ли это копия всего документа; также он не мог утверждать, что то, что он видел было ipsissima verba (лат. слово в слово) самого генерального прокурора; но то, что он видел, содержало именно то решение, которое он объявил, и которое он опять же считал сам крайне удовлетворительным.

- Мне бы следовало увидеть это заключение, - сказал смотритель, - то есть, его копию.

- Ну, полагаю, что вы сможете, если вы настаиваете; но я не вижу в этом пользы; конечно, важно, чтобы его суть не стала общеизвестной, и поэтому нежелательно размножать копии.

- Почему его не стоит делать известным? - спросил смотритель.

- Что за вопрос для мужчины! - сказал архидьякон, удивлённо поднимая руки, - но для такого как вы... ребёнок не более вас наивен в делах. Неужели вы не видите, что если мы расскажем им, что они ничего не могут предпринять против вас, но возможно могут против кого-нибудь ещё, мы тем самым предоставим им оружие, и научим их как перерезать нам глотку?

Смотритель снова посидел молча, а епископ снова смотрел на него с сожалением.

- Единственное, что нам стоит сделать, - продолжал архидьякон, - это сидеть тихо, соблюдать спокойствие, и позволить им играть свою партию.

- Тогда нам не стоит также делать известным, - сказал смотритель, - что мы консультировались с генеральным прокурором, и что он нам сообщил, что завещание основателя полностью и справедливо исполняется.

- Боже, благослови меня! - сказал архидьякон, - как странно, что вы не видите, что всё, что нам стоит делать, это не делать ничего: зачем нам говорить что-либо о завещании основателя? Мы заняли хорошую позицию; и мы знаем, что они не в состоянии поколебать её; право на данный момент этого достаточно.

Мистер Хардинг поднялся со своего места и задумчиво стал ходить по библиотеке, в то время как епископ наблюдал с горечью все его терзания, а архидьякон продолжал сыпать своими убеждениями, что любое разумное существо может быть удовлетворено текущим положением.

- А "Юпитер"? - сказал смотритель, внезапно останавливаясь.

- Ох! "Юпитер", - ответил другой. - "Юпитер" не может причинить вред. Вам придётся это пережить; конечно, есть много всего, что мы обязаны терпеть; не всё для нас будет устлано розами, - и архидьякон посмотрел крайне нравоучительно, - к тому же, наше дело очень тривиально, и представляет небольшой интерес, чтобы снова быть упомянутым в "Юпитере", если мы не разожжём этот интерес. - И архидьякон снова принял вид чрезвычайно осведомлённого и обладающего житейской мудростью человека.

Смотритель продолжал ходить; колючие и болезненные слова той газетной статьи, каждое из которых оставило шрам у него глубоко внутри, были слишком свежи в его памяти; он читал их не единожды, вчитываясь в каждое слово, и что ещё хуже, ему казалось, что они были так же хорошо известны всем, как и ему. Будут ли на него теперь смотреть как на несправедливого жадного священнослужителя, каким он был там описан? Будут ли на него указывать пальцем, как на того, кто ест хлеб бедняков, и не позволят опровергнуть подобные обвинения, очистить его запачканное имя, предстать невинным перед всем миром, каким он был до этого? Должен ли он теперь нести эту ношу, получать как обычно теперь ненавидимый им доход, и стать известным как эти скупые священники, которые своей ненасытностью позорят церковь? И почему? Почему он должен всё это терпеть? Почему он должен умереть, ибо он чувствовал, что не сможет это пережить, под тяжестью такого позора? Так кружа по комнате он решил с горечью, но и с воодушевлением, что может радостно оставить это место, если ему позволят, и его приятный дом, оставить госпиталь, и жить бедно, счастливо, и с незапятнанным именем на небольшой остаток своих средств.

Он, как правило, стеснялся говорить о себе, даже с теми, кто его прекрасно знал, и кого он больше всех любил; но наконец это выплеснулось из него, и с некоторым прорвавшимся красноречием он объявил, что не может и не будет нести этот позор дольше.

- Если можно было бы доказать, - сказал он наконец, - что я имею честные и справедливые права на свой доход, как, Господь свидетель, я всегда думал; если бы этот заработок или жалованье и правда полагались мне, я не менее, чем кто-либо другой, хотел бы их оставить. Мне надо заботиться о благополучии моего ребёнка. Я слишком стар, чтобы безболезненно потерять удобства, к которым я привык; и я как и другие хотел бы доказать всему миру свою правоту, и занимать моё положение и дальше; но я не могу сделать это такой ценой. Я не могу это вытерпеть. Можете ли вы мне посоветовать так поступить? - И он обратился почти в слезах к епископу, который оставил своё кресло и теперь, опираясь на руку смотрителя, стоял на другой стороне стола и смотрел на архидьякона. - Можете ли вы посоветовать мне сидеть там спокойно, равнодушно и уверенно, в то время как подобные вещи говорят обо мне публично?

Епископ мог ему сочувствовать и сопереживать, но не мог дать совета, а только сказать:

- Нет, нет, от вас не требуется делать ничего, что приносит вам боль; вы должны делать только то, что ваше сердце считает правильным; вы должны делать то, что считаете наилучшим для себя. Теофилус, не советуй ему, прошу, не советуй смотрителю делать что-либо, что приносит ему боль.

Но архидьякон, хотя и не мог сопереживать, мог советовать; и он видел, что пришло время, когда ему следовало приступить к этому в не допускающей возражений манере.

- Ну, милорд, - сказал он своему отцу: и услышав как он обратился "милорд" к своему отцу, добрый старый епископ задрожал в своих туфлях, ибо он знал, что грядут тяжелые времена. - Ну, милорд, можно дать два совета: есть совет, который может быть хорошим в текущей ситуации; и есть совет, который может быть хорошим для грядущих дней: сейчас я не могу заставить себя давать первый, если он противоречит второму.

- Нет, нет, нет, полагаю нет, - сказал епископ, снова усаживаясь, и закрывая лицо руками. Мистер Хардинг сел, опираясь спиной на дальнюю стену, играя в воздухе самому себе что-то подходящее для такого бедственного случая, а архидьякон говорил со своего ораторского места, повернувшись спиной к камину.

- Не стоило предполагать, что этот без нужды поднятый вопрос не будет болезненным. Мы все должны были это предвидеть, и нельзя допустить, чтобы дело закончилось хуже, чем мы ожидаем; но будет слабостью, да и вредно к тому же, закрыть дело и считать нас неправыми из-за того, что сам запрос болезненный. Мы должны учитывать не только свои собственные интересы; в определённом смысле на нашем попечении интересы церкви. Если окажется, что один за другим священнослужители, занимающие высокое положение, отказываются от него как только подвергаются нападениям, разве не ясно, что подобные атаки будут возобновлены, пока нам ничего не останется? И если Английская церковь будет таким образом опустошена, то её похоронят? Если это справедливо для многих, то справедливо и для одного. Если вы из-за нынешнего обвинения оставите место смотрителя, и оставите положение, которое сейчас занимаете, с пустой целью доказать, что вы бескорыстны, вы не достигнете этой цели, но поставите своё священное братство в безвыходное положение, вы подстегнёте каждого сварливого отступника в Англии делать подобные нападки на источники церковных доходов, и всячески разочаруете тех, кто хотел вас защитить и поддержать вашу сторону. Я не могу представить ничего более слабого, и более неверного. Дело не в том, что вы думаете, что есть какая-либо несправедливость в этих нападках, или что вы сомневаетесь в собственном праве на место смотрителя: вы убеждены в вашей собственной честности, и всё же уступите им из-за трусости.

- Трусости! - возразил епископ. Мистер Хардинг сидел не двигаясь, уставившись на своего зятя.

- Ну разве это не трусость? Разве он не поступит так, потому что боится потерпеть эти гадости, которые по ошибке будут о нём говорить? Разве это не будет трусостью? А теперь давайте посмотрим каковым будет зло, которого вы боитесь. "Юпитер" публикует статью, которую прочтут без сомнения многие; но из тех, кто понимает о чём речь, сколько людей поверит "Юпитеру"? Каждый знает какова его цель: он ввязывался в дело против лорда Гилдфорда и против декана Рочестера, и против полудюжины епископов; и все знают, что он ввяжется в любое подобное дело, правое или нет, ложное или истинное, с общеизвестной правотой или общеизвестной несправедливостью, если сделав так они смогут распространять собственные взгляды? Разве весь мир не знает этого о "Юпитере"? Кто из тех, кто действительно знает вас, подумает о вас худшее из того, что написано в "Юпитере"? А зачем беспокоиться о тех, кто вас не знает? Я ничего не скажу о вашем личном удобстве, но я говорю, что вы не сможете оправдать себя, оставив в порыве страсти, ибо так оно и будет, единственное содержание, которое есть у Элеонор; и если вы это сделаете, если вы и правда освободите место смотрителя и обречёте себя на гибель, что вы с этого получите? Если у вас нет прав в будущем на этот доход, то и в прошлом его тоже не было; и сам факт вашего отказа от должности приведёт к требованию о возмещении того, что вы уже успели получить и потратить.

Бедный смотритель тяжело вздохнул, сидя абсолютно неподвижно и глядя на жестокосердного оратора, который так его терзал, и епископ слабо вторил ему из-за своих рук; но архидьякона не тревожили подобные признаки слабости, и он завершил свою экзекуцию.

- Но давайте представим себе, что место окажется вакантным, и что ваши тревоги о нём будут завершены; удовлетворит ли вас это? Разве ваши пожелания в этом деле ограничиваются вами и вашей семьёй? Я знаю, что нет. Я знаю, что вы также тревожитесь, как и любой из нас, за церковь, которой мы служим; и каким горестным ударом станет подобный акт отступничества! Ваша обязанность перед церковью, частью которой и служителем вы являетесь - вынести это горе, каким бы тяжёлым оно ни было; ваша обязанность перед моим отцом, который рукоположил вас - поддержать его права; ваша обязанность перед предшественниками - подтвердить законность их положения; ваша обязанность перед вашими преемниками - оставить невредимым для них то, что вы сами получили невредимым от других; ваша обязанность перед нами - решительно поддержать братство в этом вопросе, чтобы во взаимопомощи мы могли продолжать наше великое дело без смущения и позора.

И архидьякон замолчал, и стоял самодовольный, наблюдая за результатом выражения своей мудрости.

Смотритель чувствовал себя несколько подавленным; он отдал бы всё на свете, чтобы оказаться на свежем воздухе, вдали от тех, кто говорил и смотрел на него в комнате; но это было невозможно. Он не мог уйти ничего не сказав, но он был в смятении из-за красноречия архидьякона. Была какая-то тяжелая, едва ощущаемая, безответная правда в его словах; было так много практичного, но и отвратительного здравомыслия в них, что он не знал ни как согласиться, ни как возразить. Если так необходимо, чтобы он страдал, он понимал, что мог выдержать это без жалоб и без страха при условии, что он будет сам уверен в правоте своего дела. Невыносимо для него было то, что его будут обвинять другие, но он не будет оправдан в собственных глазах. Его уже грызли сомнения о справедливости его положения в госпитале, и он знал, что его уверенность не будет восстановлена, если мистер Болд совершил ошибку в каком-то юридическом документе; не могла его удовлетворить и уловка, что из-за какого-то юридического фокуса, он, получавший наибольшую выгоду от госпиталя, может считаться только одним из его служителей.

Речь архидьякона сделала его безмолвным... ошеломила его... уничтожила его; что угодно, но не удовлетворила. Не лучшее впечатление она произвела и на епископа. Он точно не разобрал, как обстояли дела, но он увидел достаточно, чтобы понимать, что надо готовиться к битве; битве, которая уничтожит его оставшиеся скудные радости в жизни, и приведёт его к могиле в печали.

Смотритель всё ещё сидел и смотрел на архидьякона, в то время как все его мысли сосредоточились на возможностях побега, и он ощущал себя птичкой, загипнотизированной змеёй.

- Надеюсь, вы со мной согласны, - сказал архидьякон наконец, прерывая гробовое молчание, - милорд, надеюсь, вы со мной согласны.

О, как вздохнул епископ!

- Милорд, надеюсь, вы согласны со мной, - снова повторил беспощаный тиран.

- Да, полагаю, - выдохнул бедный старик медленно.

- А вы, смотритель?

Теперь мистер Хардинг пошевелился... он должен говорить и двигаться, и он встал и сделал круг по комнате прежде, чем ответил.

- Не требуйте от меня ответа прямо сейчас; я сейчас не буду ничего предпринимать, и что бы я ни делал, я поставлю вас и епископа в известность. - И не сказав больше ничего, он вышел, быстро убегая через холл дворца и вниз по высоким ступенькам, он не вздохнул свободно пока не обнаружил себя в одиночестве среди огромных вязов молчаливого парка. Здесь он прогуливался долго и медленно, тревожно обдумывая свою ситуацию, и безуспешно пытаясь опровергнуть аргументы архидьякона. Потом он пошёл домой, решив вынести всё это... бесчестье, подозрения, позор, неуверенность в своей правоте и досаду... и сделать так, как указывали ему те, кто по его мнению советовал ему поступить верно и наилучшим образом.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 8

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

Глава V. Доктор Грантли посещает госпиталь.

Глава VI. Чаепитие у смотрителя.

Глава VII. "Юпитер".

Пламстедская епархия

А теперь нам с читателем придётся посетить ректорий Пламстедской епархии; и так как сейчас всё ещё раннее утро, снова подняться в спальню архидьякона. Хозяйка особняка занималась своим туалетом; и мы не станем останавливать здесь свой нечестивый взгляд, а проследуем в маленькую внутреннюю комнату, где одевался доктор и держал свою обувь и проповеди; и тут-то мы и станем, убедившись, что дверь в комнату была достаточно открыта, чтобы наш преподобный Адам со своей драгоценной Евой могли разговаривать.

- Это всё твоя вина, архидьякон, - сказала последняя. - Я тебе сразу сказала, чем всё закончится, и именно тебя теперь папа должен благодарить.

- Боже праведный, моя дорогая, - сказал доктор, появляясь в дверях своей гардеробной с лицом и головой, обёрнутыми грубым полотенцем, что было довольно жестоко, - как ты можешь так говорить? Я делаю всё возможное.

- Хотела бы я, чтобы ты никогда этого не делал, - ответила леди, перебивая его. - Если бы ты позволил Джону Болду просто ходить и навещать их, как им с папой хотелось бы, они с Элеонор уже были бы женаты к этому времени, и мы бы ни слова не услышали об этом деле.

- Но, моя дорогая...

- О, всё понятно, архидьякон; и, конечно, ты прав; я ни на минуту не допускаю, что ты когда-либо признаешь, что мог бы быть не прав; но факт заключается в том, что ты натравил этого молодого человека на папу, будучи с ним резок по своему обыкновению.

- Но, любовь моя...

- И всё потому, что Болд не устраивал тебя в качестве зятя. Устроится ли она когда-нибудь лучше? У папы нет ни шиллинга; и хотя Элеонор довольно хороша, но совсем не сногсшибательная красавица. Представить не могу, как она может выйти замуж за кого-нибудь лучше Джона Болда; или хотя бы такого же, - добавила озабоченная сестра, затягивая узел на своём ботинке.

Доктор Грантли остро чувствовал несправедливость подобной атаки; но что он мог сказать? Он действительно был резок с Джоном Болдом; он и правда противился такому зятю, и всего несколько месяцев назад сама мысль о подобном союзе вызывала у него ярость: но сейчас всё изменилось; Джон Болд показал свою силу, и хотя был так же отвратителен архидьякону как всегда, силу всегда уважают, и преподобный сановник начал думать, что такой союз был не таким уж ошибочным. Тем не менее его девиз по-прежнему был "не сдаваться"; он всё ещё намеревался довести борьбу до конца; он свято верил в Оксфорд, капитул епископов, сэра Абрахама Хепхезерда, и в самого себя; и лишь наедине со своей женой он мог допустить мысль о поражении. Он снова попытался вселить свою уверенность в миссис Грантли, и в двадцатый раз начал рассказывать ей о сэре Абрахаме.

- О, сэр Абрахам! - сказала она, собирая все свои домашние ключи в шкатулку прежде, чем спуститься, - сэр Абрахам не обеспечит мужа для Элеонор; сэр Абрахам не заполучит для папы другой источник дохода, когда он будет выдворен из госпиталя. Попомни мои слова, архидьякон: пока вы с сэром Абрахамом воюете, папа лишится своего места; и что ты потом будешь делать с ним и Элеонор на руках? Кроме того, кто заплатит сэру Абрахаму? Полагаю, что он займётся вашим делом не бесплатно? - И после этого леди, образцовая и благоразумная жена, спустилась к своим семейным занятиям среди детей и слуг.

Судьба благословила доктора Грантли счастливой и процветающей семьёй. Сначала появились три мальчика, сейчас приехавшие домой на каникулы из школы. Их звали по старшинству Чарльз Джеймс, Генри и Самуель. Две младшие (всего было пять) были девочками; старшая, Флоринда, носила имя жены Архиепископа Йоркского, чьей крестницей она была: а младшую окрестили Гризелью, по имени сестры Архиепископа Кентерберийского. Все мальчики были умными, и обещали хорошо встретить мирские волнения и невзгоды; но всё же они были не похожи по своему нраву, и у каждого был свой особый характер, и у каждого свои обожатели среди друзей доктора.

Чарльз Джеймс был аккуратным и осторожным мальчиком; он ничем себя не компрометировал; хорошо знал, что ожидается от старшего сына архидьякона Барчестера, и поэтому учитывал, что ему не стоит свободно общаться с другими мальчиками. Он не обладал выдающимися способностями своих младших братьев, но превосходил их в рассудительности и должном поведении; его недостатком, если можно так сказать, было слишком большое внимание к словам, а не к вещам; казалось, что в нём было слишком много тактичности, и даже его отец порой говорил ему, что не стоит так увлекаться компромиссными решениями.

Второй сын был любимцем архидьякона, и Генри действительно был превосходным мальчиком. Разносторонность его гениальности удивляла, и гости Пламстедской епархии часто были поражены замечательной манерой, в которой он исполнял, если просили, практически любые разнообразные роли. Однажды он появился в большом кругу как реформатор Лютер, и порадовал их превосходным исполнением, раскрывавшим характер его героя; а через три дня он снова удивил их, очень естественно сыграв партию монаха капуцина. За последнюю роль отец наградил его золотой гинеей, хотя братья утверждали, что награда была ему обещана до представления при условии, что оно удастся. Его также отправили попутешествовать по Девонширу, что было столь желаемым для большинства мальчишек развлечением. Однако, друзья его отца не оценили его талантов там, и направили грустные отзывы о его несговорчивом характере. Он был крайне смелым мальчишкой, а игра была для него всем.

Вскоре стало известно и в доме, где он жил, и на несколько миль вокруг Барчестерского собора, и также в Вестминстере, где он учился, что молодой Генри хорошо боксировал и никогда не бывал битым; другие мальчишки боролись пока могли твёрдо стоять на ногах, но он бился бы даже без ног. Те, кто его подстраховывал, порой думали, что его разорвут на части или он потеряет сознание от потери крови, и его друзья пробовали оттащить его от противника; но нет, Генри никогда не сдавался и никогда не уставал от битвы. Ринг был единственным местом, где он испытывал удовольствие; и пока другие мальчики радовались количеству своих друзей, он радовался больше всего приумножению своих соперников.

Его знакомые не могли не восхищаться его отвагой, но порой сожалели о такой склонности быть задирой; и те, кто не был так пристрастен, как его отец, с горечью понимали, что хотя он мог лебезить перед учителями и друзьями архидьякона, но был высокомерным и надменным со слугами и бедняками.

А вот Самуель, возможно, был всеобщим любимцем; ведь дорогой маленький Соупи, как его обычно звали родные, был таким обаятельным ребёнком, какого только могла пожелать любая мать. Его поведение было мягким и нежным, а речь привлекательной; его голос был мелодичным, а каждое движение наполнено грациозностью; в отличие от своих братьев, он был вежлив со всеми, учтив с нижестоящими, и кроток даже с посудомойками. Он был многообещающим мальчиком, учитывая его внимательность к книгам и сердечное участие его учителей. Однако, братья не особенно его любили; они жаловались матери, что любезность Соупи ничего не стоила; они считали, что его голос слишком часто слышится в Пламстедской епархии, и, очевидно, боялись, что становясь старше он будет иметь больше влияния в доме, чем любой из них; а потому между ними было негласное соглашение принижать молодого Соупи по мере возможностей. Тем не менее это не так-то легко было сделать; Самуель был хотя и молод, но сообразителен; он не мог ни перенять чопорную благовидность Чарльза Джеймса, ни драться как Генри; но он был превосходным мастером собственного оружия, и ухитрялся удерживать занятое место в пику им обоим. Генри называл его фальшивым хитрым созданием; а Чарльз Джеймс, не смотря на то, что всегда говорил о нём, как о своём дорогом брате Самуеле, без колебаний выступал против него, когда предоставлялась возможность. Сказать по правде Самуель был хитрым мальчишкой, и даже те, кто любил его, не могли не признать, что для своего возраста он слишком умело подбирал слова, и слишком искусно модулировал голос.

Две малышки Флоринда и Гризель были довольно милыми маленькими девочками, но не обладали безупречными достоинствами своих братьев; их не так часто можно было услышать в Пламстедской епархии; они были застенчивы и скромны по своей природе, избегали говорить на публике, даже когда их об этом просили; и хотя они выглядели очень мило в своих чистых белых муслиновых платьицах и розовых лентах, гости архидьякона их почти не замечали.

Даже если нам почудилась смиренная покорность в манерах и выражениях архидьякона во время его диалога с женой в уединении их гардеробных, она испарилась, когда он вошёл в комнату для завтрака твёрдым шагом с высоко поднятой головой. В присутствии посторонних он был господином и повелителем; и его мудрая и талантливая леди хорошо знала мужчину, с которым связала свою жизнь, чтобы не простирать свой авторитет за границы, до которых его можно было удерживать. Случайные посетители Пламстедской епархии видели надменную бровь, которой он требовал тишины от большого круга гостей, детей и слуг, приходивших утром послушать, как он читает слово божье, могли видеть и то, как тихо его жена сидела возле своей шкатулки с ключами с маленькими девочками по обе стороны от неё, ловя этот повелительный взгляд; как я и сказал, случайные посетители, видя это, не могли бы догадаться, что за пятнадцать минут до этого она упрямо держала свою сторону против него, едва позволяя ему открыть рот в свою защиту. Но таковы такт и талант женщин!

А теперь давайте осмотрим хорошо обставленную комнату для завтрака в Пламстедской епархии, и комфортную атмосферу всех частей ректория. Они определённо были комфортными, но ни изумительными, ни даже великолепными; правда с учётом потраченных на них денег, глазам и вкусу можно было услужить и лучше; было какое-то ощущение тяжести в обстановке, от которой можно было бы избавиться, не потеряв пристойность; цвета можно было лучше подобрать и освещение лучше распределить; но, возможно, сделав так, общий строгий вид был бы испорчен; в любом случае не без достаточной тщательности эти толстые, тёмные, дорогие ковры были расстелены; эти набивные, но суровые обои наклеены; эти тяжелые гардины развешены так, чтобы почти закрыть солнечный свет: и не без цели были куплены эти старомодные стулья по цене сильно превышавшей ту, по которой сейчас можно приобрести современные вещи. Посуда для завтрака на столе была так же дорога и так же проста; ясно было, что задача была потратить деньги так, чтобы не приобрести великолепие и пышность. Чайник был из массивного и чистого серебра, так же как и заварочный чайник, кофейник, молочник и сахарница; чашки были старыми из тусклого фарфора, по цене около фунта за штуку, но выглядели весьма неприятно для непосвящённых. Серебряные вилки были так тяжелы, что их неприятно было держать в руках, а хлебная корзинка по весу была слишком внушительна для некрепких людей. Приготовленный чай был самым лучшим, кофе самым чёрным, сливки самыми жирными; были сухие тосты и тосты с маслом, маффины и пончики; горячий и холодный хлеб, белый и чёрный хлеб, домашний хлеб и хлеб из пекарни, пшеничный и овсяный хлеб; и если существовали другие виды хлеба, то они там были; были яйца в салфетках, и хрустящие кусочки бекона под серебряными крышками; и были маленькие рыбки в маленьком судочке, и почки жаренные в специях на подогретой тарелке; которые между прочим были поставлены довольно близко к тарелке почтенного архидьякона. И над всем этим, на белоснежной салфетке, расправленной на буфете был огромный окорок и большое филе; последнее осталось с предыдущего ужина. Таковой была обычная трапеза в Пламстедской епархии.

И всё же я никогда не считал ректорий приятным домом. То, что человек должен довольствоваться хлебом, казалось немного позабытым; благородный вид хозяина и приятное и доброжелательное лицо хозяйки, талантливые дети, и превосходные яства и вина, не смотря на все эти прелести, в целом я нахожу ректорий несколько унылым. После завтрака архидьякон уходил по своим делам, конечно церковным. Миссис Грантли, полагаю, проверяла свою кухню, хотя у неё была первоклассная домоуправительница, получавшая шестьдесят фунтов в год; посещала уроки Флоринды и Гризель, хотя у неё была превосходная гувернантка, получавшая тридцать фунтов в год; но в любом случае она исчезала, а у меня так и не получилось подружиться с мальчишками. Хотя Чарльз Джеймс и выглядел всегда так, будто что-то из себя представлял, но ему, видимо, часто нечего было сказать; и даже если он что-то говорил, то в следующую минуту уже этому противоречил. Однажды он сказал мне, что в целом считал крикет джентльменской игрой для мальчиков, при условии, что они будут играть не бегая туда-сюда; и что "пятёрки" тоже была благопристойной игрой, так как игроки никогда не разогревались от бега. Генри однажды поссорился со мной из-за того, что я стал на сторону Гризель в их споре, как лучше пользоваться лейкой для садовых цветов; и с тех пор до сегодняшнего дня он так и не говорил со мной, хотя довольно часто намекает на меня в разговоре. Полчаса или около того мне нравился вежливый разговор Сэмми; но от мёда быстро устаёшь, и я обнаружил, что он предпочитал более восхищённых слушателей, которых находил на кухне или заднем дворе; к тому же однажды я словил Сэмми на вранье.

А потому я нахожу ректорий унылым местом, хотя стоит отметить, что всё там было самым лучшим.

После завтрака в то утро, которое мы описываем, архидьякон как обычно удалился в свой кабинет, объявив, что он будет очень занят, но увидится с мистером Чедвиком, если тот зайдёт. Войдя в эту священную комнату, он аккуратно открыл папку с бумагами, в которую обычно складывал свои любимые проповеди, и расправил на ней чистый лист бумаги и ещё один, уже немного исписанный; потом он поставил свою чернильницу, осмотрел своё перо, и подогнул промокательную бумагу; сделав это, он снова поднялся со своего места, постоял, повернувшись спиной к камину, зевнул хорошенько, широко потягивая свои огромные руки и открывая свой крепкий торс. Потом он прошёлся по комнате и закрыл дверь; и так подготовившись, он устроился в своём мягком кресле, достал из секретного ящика под столом томик Рабле, и принялся развлекать себя хитрыми проказами Панурга; так и прошло в тот день утро архидьякона.

Его не беспокоили час или два, а потом в дверь постучали и представили мистера Чедвика. Рабле удалился в свой секретный ящик, мягкое кресло поправилось, видимо со знанием дела, и когда архидьякон быстро повернул щеколду, дворецкий обнаружил его за работой, как обычно над делами церкви, чьей ценной опорой он был. Мистер Чедвик только что вернулся из Лондона, и потому было понятно, что он принёс важные известия.

- Мы наконец получили заключение сэра Абрахама, - сказал Чедвик, усаживаясь.

- Ну же, ну же! - воскликнул архидьякон нетерпеливо.

- О, оно невероятно длинное, - сказал другой собеседник, - невозможно пересказать кратко, но вы можете его прочитать, - и он передал копию заключения, с бог знает каким количеством ссылок и пометок, которые великий юрист умудрился втиснуть на оборотной стороне и полях дела, изначально ему представленного.

- Смысл в том, - сказал Чедвик, - что у них в деле есть серьёзные упущения, и нам лучше ничего не предпринимать. Они ведут тяжбу со мной и мистером Хардингом, а сэр Абрахам стоит на том, что согласно завещанию существенные условия законно установлены, и мы с мистером Хардингом только оплачиваемые служащие. Обвиняемыми должны быть либо муниципалитет Барчестера, либо церковный капитул вашего отца.

- Фух! - сказал архидьякон, - итак, мастер Болд взял не тот след, не так ли?

- Это мнение сэра Абрахама; но почти любой след будет неверным. Сэр Абрахам думает, что если они подадут иск на муниципалитет или церковный капитул, мы всё равно могли бы поставить их в тупик. Он считает, что епископ был бы самой надёжной целью; но даже там мы могли бы ходатайствовать о том, что епископ лишь посетитель, и никогда не соглашался на исполнение каких-либо иных обязательств.

- Здесь всё ясно, - сказал архидьякон.

- Ну не совсем, - ответил другой собеседник. - Видите ли, в завещании указано: "Милорда епископа милостиво просим проследить, чтобы положенная справедливость соблюдалась". Потому может возникнуть вопрос, не принял ли ваш отец на себя иных предполагаемых обязательств, приняв и установив попечительство. Однако, здесь есть сомнения; но даже если они нанесут удар сюда... а они пока очень далеки от этого... дело такое деликатное, что по словам сэра Абрахама вы их заставите потратить тысяч пятнадцать фунтов до того, как они подадут иск! И откуда же они возьмут такие деньги?

Архидьякон удовлетворённо потёр руки; он никогда не сомневался в правоте этого дела, но начинал побаиваться неправедного успеха своих врагов. И потому так радостно было слышать, что его дело защищено подобными скалами и отмелями; подобными причинами кораблекрушения, невидимыми для жителей суши, но довольно ясными для острых глаз опытных мореплавателей закона. Как не права была его жена, желавшая, чтобы Болд женился на Элеонор! Зачем, ведь если он будет достаточным ослом, чтобы продолжать добиваться своего, он станет нищим до того, как выяснит, с кем он судится!

- Это превосходно, Чедвик... это превосходно! Я говорил, что сэр Абрахам — тот, кто нам нужен, - и он бросил на стол копию заключения, и довольно его похлопал.

- И всё же вы не опубликуете его, архидьякон.

- Кто? Я! Ни за что на свете, - сказал доктор.

- Вы же знаете, что люди будут говорить, архидьякон.

- Конечно, конечно, - сказал доктор.

- Потому что, если это выйдет на свет, то научит их, как действовать в их собственной борьбе.

- Именно так, - сказал доктор.

- Никто в Барчестере не должен это увидеть, только вы и я, архидьякон.

- Нет, нет, конечно, больше никто, - сказал арихдьякон, довольный этим близким доверием, - никто больше не должен.

- Я знаю, что миссис Грантли очень интересовалась этим делом, - сказал мистер Чедвик.

Подмигнул архидьякон, или нет? Я склонен полагать, что не подмигивал; но, возможно, даже без этого почти незаметного жеста он сообщил мистеру Чедвику уголком своего глаза намёк на то, что даже глубокий интерес миссис Грантли в деле не предполагает, что она прочтёт этот документ; и он тут же немного приоткрыл маленький ящик, о котором ранее говорилось, и положил документ на томик Рабле, показав мистеру Чедвику каким ключом охранялись эти припрятанные сокровища. И после этого осторожный управляющий выразил своё удовлетворение. Ах! Тщеславный человек! Он мог запереть своего Рабле и другие секреты со всеми премудростями Брама или Чабба; но куда бы он спрятал ключ, открывающий эти секретные механизмы? Возможно ли, чтобы содержимое какого-либо ящика в этом доме было неизвестно его хозяйке, и более того, мы думаем, что она имела полное право на любое подобное знание.

- Но, - сказал мистер Чедвик, - мы, конечно, должны рассказать вашему отцу и мистеру Хардингу такую часть заключения сэра Абрахама, которая убедит их, что с нашим делом всё в порядке.

- Ну, конечно... да, конечно, - сказал доктор.

- Вам бы лучше дать им понять, что по мнению сэра Абрахама мистеру Хардингу ничего не угрожает; и что предпринимаемые сейчас действия потерпят неудачу; судопроизводство будет отклонено, если они продолжат в том же духе; вам лучше сказать мистеру Хардингу, что мистер Абрахам считает его лишь служащим, и как таковой он не может быть виновным... или если хотите, я сам встречусь с мистером Хардингом.

- Ну, я должен его завтра увидеть, как и моего отца, и я им объясню всё это... вы же останетесь на ланч, мистер Чедвик; но, если хотите, конечно, идите, так как я знаю, как дорого ваше время; - и он пожал руку управляющему епархии и раскланялся с ним.

Архидьякон снова обратился к своему ящику и дважды перечитал суть рассуждений сэра Абрахама Хепхезерда... просвещённого ума, но сбитого с толку законом. Было очевидно, что сэра Абрахама никогда не посещали мысли ни о справедливости требований стариков, ни о справедливости защиты мистера Хардинга. Законная победа над противной стороной была той услугой, за которую по мнению сэра Абрахама он получал оплату; и её он в соответствии со своими убеждениями, усердно потрудившись, предоставил с вероятной надеждой на успех. О пылком желании мистера Хардинга быть убеждённым подходящим высокопоставленным лицом, что он никого не обидел, что он был в полном праве на свой доход, что он может спать ночью без угрызений совести, что он не был ни грабителем, ни обидчиком бедняков; что он и весь мир могут убедиться, что он не был тем человеком, каким его описал "Юпитер"; о таких стремлениях со стороны мистера Хардинга сэр Абрахам не имел ни малейшего понятия; и на самом деле невозможно было считать удовлетворение подобных желаний частью его бизнеса. Иной была система, в которой он сражался и побеждал. Его целью был успех, и как правило он его достигал. Он побеждал врагов с помощью их слабых мест, а не своей силой, и было почти невозможно соорудить дело, в котором сэр Абрахам, как противник, не нашёл бы трещин.

Архидьякону нравилась безукоризненность аргументации. Отдавая ему должное, он не желал собственного триумфа; он сам ничего не потерял бы при поражении, или по крайней мере возможные потери не тревожили его; но и не любовь к справедливости беспокоила его, и даже не забота о своём тесте. Он сражался в непрекращающейся битве против непобедимого противника... церкви с её врагами.

Он знал, что мистер Хардинг не смог бы оплатить все необходимые расходы: за это длинное заключение сэра Абрахама, за представление дела в суде, за провозглашённые речи и за разнообразные суды, по которым как он предполагал протащат это дело. Он знал, что ему и его отцу придётся понести большую часть этих огромных расходов; но отдавая должное архидьякону, он от этого не отказывался. Он был человеком, который любил получать деньги, алчущий большого дохода, но довольно щедро его расходовал, и его триумфом было предвидеть успех подобных мероприятий, даже если ему самому придётся так дорого за них заплатить.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 7

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:

Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

Глава V.Доктор Грантли посещает госпиталь.

Глава VI. Чаепитие у смотрителя.

"Юпитер"

Хотя Элеонор Хардинг оставила Джона Болда с высоко поднятой головой, не стоит предполагать, что в глубине души она сохраняла то же присутствие духа, которое показывала своим поведением. С одной стороны она чувствовала естественное нежелание терять своего любимого; но с другой стороны она не чувствовала себя настолько правой, как казалось. Её отец рассказал ей, и повторял раз за разом, что Болд не сделал ничего недостойного или несправедливого; почему же она должна упрекать и отталкивать его, если ей так тяжело было вынести его потерю?... но такова человеческая натура, и в особенности натура молодой леди. Когда она удалялась от него под тёмными вязами прихода, её взгляд, её тон, каждое движение и жест тела расходились с её чувствами; она бы отдала весь мир ради того, чтобы взять его за руку, уговорить его, переубедить его, упросить его, отговорить от его намерений; взять верх над ним с помощью всего женского арсенала, и выкупить своего отца за счёт себя; но гордость не позволила бы ей так поступить, и она оставила его без любящего взгляда и доброго слова.

Если бы Болд судил о другом герое-любовнике или о другой леди, он скорее всего понял бы всё так же, как и мы; но в любовных вопросах мужчины никогда не разбираются в своих собственных делах. Говорят, что слабое сердце никогда ещё не завоёвывало прекрасной дамы; и удивительно, как вообще прекрасные дамы завоёвываются при таких слабых мужских сердцах! Если бы не доброта их натуры, ведь видя недостаток нашей храбрости, они порой снисходят со своих неприступных крепостей и сами помогают нам нанести им поражение, слишком часто они бы оставались незавоёванными и невредимыми, свободны телом, если не душой.

Бедный Болд уныло поплёлся домой; ему казалось, что в отношении Элеонор Хардинг его судьба была решена, если только он не согласится отступиться от задачи, на которую он подписался, и от которой на самом деле ему не так-то просто будет отказаться. Уже были задействованы юристы, и вопрос в определённой степени был вынесен на публику; и к тому же как может такая высоконравственная девушка как Элеонор полюбить человека, который пренебрёг своим долгом, уже принятым на себя! Позволила бы она купить своё расположение ценой его самоуважения?

Что касается его попытки реформирования госпиталя у Болда не было пока ни малейшей причины быть недовольным своим успехом. Весь Барчестер был на ушах из-за этого. Епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, и некоторые другие духовные лица встречались ежедневно, обсуждали тактики, и готовились к большой атаке. С сэром Абрахамом Хепхезердом проконсультировались, но пока не получили его заключение: копии завещания Хирама, копии журналов смотрителя, копии договоров аренды, копии счетов, копии всего, что можно было скопировать, и даже того, что нельзя было, были ему отправлены; и дело приобретало значительный размах. И более того, о нём упомянули в ежедневнике "Юпитер". В этом всемогущем печатном издании, в одном из срочных выпусков, связанных с делом Святого Креста, было указано следующее: "Вероятно внимание общества привлечёт и другое дело, правда меньшего масштаба, но похожего по сути. Нам сообщили, что смотритель или управитель одной старой богадельни, прикреплённой к Барчестерскому собору, является получателем годового дохода в двадцать пять раз превышающего тот, который был ему назначен завещанием основателя богадельни, в то время как сумма, ежегодно выделяемая непосредственно на благотворительные цели, оставалась постоянной. Другими словами наследники по завещанию не получили никакой выгоды от увеличения стоимости имущества на протяжении последних четырёх столетий, так как всё досталось так называемому смотрителю. Невозможно найти пример ещё большей несправедливости. И не стоит говорить, что какие-то шесть или семь или двенадцать стариков получают в этом мире всё, что может потребоваться человеку. На каком основании, моральном или божественном, традиционном или правовом, основываются претензии смотрителя на большой доход, который он получает ни за что? Довольство этих бедняков, если они и правда довольны, не может оправдать его богатства! И протягивая свою церковную ладонь, чтобы получить сумму равную оплате дюжины работающих клириков, задавался ли он когда-либо вопросом - за что ему такое вознаграждение? Тревожит ли его совесть вопрос, имеет ли он право на такие дотации? Или возможно, что он никогда не представлял это дело в таком свете; что он получает многие годы, и намеревается с божьей милостью получать в дальнейшие годы плоды благочестивого труда минувших веков, не задумываясь о каком-либо своём праве на эту свою часть, или какой-либо несправедливости к другим! Нам стоит отметить, что нигде кроме как в Английской церкви, и только среди её священников, можно найти такое нравственное безразличие."

Мне стоит теперь дать моим читателям возможность представить состояние мистера Хардинга после прочтения вышеуказанной статьи. Говорят, что ежедневно продаётся сорок тысяч копий "Юпитера", и каждую копию читает по меньшей мере пять человек. Таким образом двести тысяч читателей узнают о таком обвинении в его адрес; двести тысяч сердец переполнятся негодованием от корыстной несправедливости, нескрываемого грабежа со стороны смотрителя Барчестерского госпиталя! И как он мог на это ответить? Как мог открыть он глубины своей души этим людям, этим тысячам образованных, безупречных, лучших людей его страны; как показать им, что он не был ни грабителем, ни алчным ленивым священником, цепляющимся за богатство, но скромным застенчивым человеком, который невинно взял то, что было невинно ему предложено?

- Напиши в "Юпитер", - предложил епископ.

- Да, - сказал архидьякон, лучше знавший свет, чем его отец, - да, и тебя обсмеют; снова и снова подвергнут издёвкам; переломают тебе все кости, как умелый терьер, пережёвывая крысу. Пропустишь в своём ответе слово или букву, и они заведут волынку о невежестве соборного клира; сделаешь маленькую ошибку, и она станет ложью, или небольшую уступку, и это будет представлено самобичеванием; узнаешь, что сам ты грубый, сварливый, недостойный, неграмотный, и десять к одному, что будучи священником ты будешь обвинён и в богохульстве! Можно быть лучшим в своём деле, с выдающимся талантом и прекрасным характером; можно писать так же хорошо как Аддисон, и искусно как Юний, но невозможно хорошо ответить, когда тебя атакует "Юпитер". В таких делах он всемогущ. Кем является царь в России, или народ в Америке, тем является "Юпитер" в Англии. Отвечать на такую статью! Нет, смотритель; можешь делать что угодно, но только не это. Знаешь, мы должны были предусмотреть что-то подобное; но нам не стоит призывать на свою голову больше, чем необходимо.

В то время как статья в "Юпитере" так растревожила нашего бедного смотрителя, для противной стороны она была огромной победой. Болд очень сожалел о том, что мистера Хардинга атаковали настолько лично, но всё же он не мог не чувствовать ликования от того, что его дело было поддержано таким могущественным защитником: ну а что касается Финнея, адвоката, то он был вне себя от счастья. Каково! Быть вовлечённым в одно дело и на одной стороне с "Юпитером"; разделять мнение, которое "Юпитер" рекомендовал поддержать, продвигать и за которое бороться! Возможно даже когда-нибудь он будет упомянут как образованный джентльмен, чьи усилия принесли процветание и пользу беднякам Барчестера! Возможно, его вызовут для обсуждения в комитеты Палаты Общин, с бог знает каким ежедневным возмещением его личных расходов — он может годами заниматься этой тяжбой! Не было конца блистательным розовым мечтам, которые редактор "Юпитера" породил в головокружительных мыслях Финнея.

И старые постояльцы тоже слышали о статье и неясно чувствовали, что теперь за их дело взялся невероятный защитник. Абель Хэнди ковылял туда-сюда по комнатам, повторяя всё, что он понял из напечатанного, с некоторыми своими дополнениями, которые он считал нужным добавить. Он рассказывал им, как "Юпитер" объявил, что их смотритель не лучше разбойника, и что всё, что говорится в "Юпитере" воспринимается всеми как истина. Как в "Юпитере" было подтверждено, что каждый из них... "подумай только, Джонатан Крампл, каждый из нас!"... имеет полное право на сотню в год; и что если в "Юпитере" было так сказано, то это даже лучше, чем решение верховного судьи: и к тому же он носился с газетой, предоставленной мистером Финнеем, хотя оную никто из них не мог прочитать, а она укрепляла с каждым прикосновением и поддерживала то, что было им сказано; и Джонатан Крампл много раздумывал о возвращении своего богатства; и Джоб Скалпит видел, как он был прав подписывая петицию, и бесконечно говорил об этом; и Спригс бросал косые дьявольски хитрые взгляды своим единственным глазом; и Муди, приблизившись к грядущей золотой поре, все больше ненавидел тех, кто до сих пор не отпускал то, что он так жаждал. Даже Билли Гейзи и прикованный к постели Белл стали активнее и тревожнее, и великий Банс, хмурясь, стоял в стороне от всего этого с глубокой скорбью укоренившейся в его сердце, ибо он предвидел, что грядут тяжелые времена.

Было решено следуя совету архидьякона, что ни протеста, ни объяснения, ни защитной речи не стоит отправлять от Барчестерского конклава редактору "Юпитера"; но пока ещё это было единственное решение, к которому они пришли.

Сэр Абрахам Хепхезерд был увлечён подготовкой законопроекта по подавлению папистов, называемого Законом "О надзоре за монахинями", смыслом которого было позволить любому священнику-протестанту старше пятидесяти лет обыскивать любую монахиню, которую он подозревал во владении антигосударственными бумагами или иезуитскими символами; и так как в законопроекте были указаны сто тридцать семь приходов, в каждом из которых были свои разборки с католиками, и было известно, что за законопроект пойдёт борьба дюйм за дюймом с полусотней ирландцев, надлежащее оформление и соответствующее согласование требовало большую часть времени сэра Абрахама. Законопроект получил желаемый для него результат. Конечно, он так и не стал законом; но он настолько разделил ряды ирландских членов парламента, которые объединились для продвижения в кабинет министров законопроекта о принуждении всех мужчин пить ирландский виски, и всех женщин носить ирландский поплин, что до окончания сессии "Великий Поплин" и "Лига Виски" были абсолютно безвредны.

Потому так случилось, что заключение сэра Абрахама пришло не сразу, и из-за неопределённости и ожидания чувства жителей Барчестера оставались взбудоражеными.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 6

Глава VI. Чаепитие у смотрителя

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

Глава V. Доктор Грантли посещает госпиталь.

После тягостных раздумий мистер Хардинг мог быть уверен только в одном. Он твёрдо решил, что ни при каких обстоятельствах не обидит и не рассорится из-за всего этого ни с Болдом, ни с постояльцами. И решив так, он в тот же день написал мистеру Болду письмо, приглашая его встретиться с несколькими друзьями и послушать музыку в указанный вечер на следующей неделе. Если бы он не пообещал этот небольшой приём Элеонор, в текущей ситуации он вероятно предпочёл бы отказаться от такого веселья; но обещание уже было дано, приглашения должно быть написаны, и когда Элеонор спросила отца об этом вечере, то была рада услышать от него: "Я думал о Болде, и принял решение сам написать ему, но тебе следует написать его сестре".

Мери Болд была старше брата, и во время нашей истории ей как раз исполнилось тридцать лет. Она не была непривлекательной молодой женщиной, но её нельзя была назвать и красавицей. Основным её достоинством был добрый нрав. Она не была ни слишком сообразительной, ни очень энергичной, особенно в сравнении с её братом; но она руководствовалась высокими принципами добра и зла; у неё был мягкий характер, и недостатков было меньше, чем достоинств. Те, с кем она встречалась время от времени, не были о ней высокого мнения; но те, кто её хорошо знал, очень её любили, и чем больше узнавали, тем больше любили. Среди тех, кому она нравилась больше всех, и была Элеонор Хардинг; и хотя она никогда откровенно не разговаривала с ней о её брате, каждая из них понимала чувства другой. Брат и сестра сидели вместе, когда им принесли письма.

- Как странно, - сказала Мери, - что им пришлось прислать два письма. Ну если мистер Хардинг начинает следовать моде, мир определённо меняется.

Брат её сразу понял суть и предлагаемое перемирие; но ему не так-то просто было надлежаще повести себя в этом деле, так как оно было связано с мистером Хардингом. Жертве гораздо легче быть великодушной, чем гонителю. Джон Болд чувствовал, что он не может посетить вечер, устраиваемый смотрителем: он никогда не любил Элеонор больше, чем теперь; он никогда так не хотел увидеть её своей женой, как сейчас, когда для этого возникло так много препятствий. И всё же вот сам её отец, устраняющий эти препятствия насколько возможно, но он всё равно чувствовал, что не может больше прийти к ним в дом как искренний друг.

Он вертел в руках письма, думая об этом, а его сестра ждала, когда он примет решение.

- Хорошо, – сказал он. – Полагаю, нам стоит написать разные ответы, и в обоих будет сказано, что мы будем очень рады. Ты, конечно, пойдёшь, Мери, – на что она с готовностью кивнула. – А я не могу, – продолжал он, глядя серьёзно и печально. – Я хотел бы всем своим сердцем.

- А почему нет, Джон? - спросила она. До этих пор она не слышала ничего об этом новонайденном правонарушении, которое собирался исправить её брат — во всяком случае ничего, что связало бы это дело с именем её брата.

Он некоторое время сидел раздумывая, пока не решил, что лучше всего будет сейчас рассказать ей всё о том, в какое положение он попал: рано или поздно это всё равно следует сделать.

- Боюсь, что я не могу больше приходить к мистеру Хардингу как друг, по крайней мере пока.

- Ах, Джон! Почему нет? О, ты поссорился с Элеонор!

- Нет, правда, – ответил он. – Я не ссорился с ней пока.

- Тогда в чём дело, Джон? – спросила она, глядя на него с ожиданием и любовью во взгляде, так как прекрасно знала, что часть его сердца была там, в том доме, куда по его словам он больше не может приходить.

- Потому, – сказал он наконец, – как я взялся за дело этих двенадцати человек из Хирамского госпиталя, и, конечно, это сталкивает меня с мистером Хардингом. Возможно, мне придётся противостоять ему, или вмешаться в его дела, или даже навредить ему.

Мери пристально смотрела на него некоторое время, прежде чем заставила себя ответить, а затем лишь спросила, что он собирается сделать для тех стариков. "Ну, это долгая история, и я не уверен, что ты меня поймёшь. Джон Хирам составил завещание, и оставил своё имущество на нужды определённых бедных стариков, а доходы от него вместо того, чтобы тратиться на их нужды, идут в карманы смотрителя и епископского управляющего".

- И ты собираешься забрать у мистера Хардинга его часть?

- Я ещё не знаю, что сделаю. Пока я собираюсь разобраться во всём этом. Понять, кому полагается эта собственность. Я прослежу, если это в моей власти, чтобы восторжествовала справедливость по отношению к беднякам города Барчестера в целом, а они на самом деле являются наследниками согласно завещанию. Короче, я собираюсь привести это дело в порядок по возможности.

- А почему именно ты должен это сделать, Джон?

- Ты можешь задать этот вопрос кому угодно, – сказал он, – и тогда никто не возьмёт на себя обязанность восстановления справедливости для этих бедных людей. Если мы будем исходить из такого принципа, то слабых некому будет защитить, несправедливости некому воспротивиться, и некому бороться за права бедных! – Так Болд успокаивал себя ощущением собственной добродетели.

- Но неужели никто кроме тебя не может этим заняться, ведь ты же так давно знаешь мистера Хардинга? Правда ведь, Джон, как друг, молодой друг, настолько моложе, чем мистер Хардинг...

- Ох уж эта женская логика, Мери. При чём здесь возраст? Кого-нибудь другого можно обвинить, что он слишком стар; а что касается дружбы, если само дело справедливое, то нельзя вмешивать сюда личные мотивы. Именно потому что я очень высоко ценю мистера Хардинга, я должен пренебречь своим долгом перед этими стариками? Или должен отказаться от дела, которое считаю правым, потому что я лишусь нашего общения?

- Джон, но как же Элеонор? - спросила сестра, робко изучая лицо брата.

- Элеонор, то есть мисс Хардинг, если по её мнению возможно... то есть если её отец... или скорее она... или и правда он... если они посчитают необходимым... но я не думаю, что так уж необходимо сейчас обсуждать Элеонор Хардинг; но вот что я скажу, что если я прав по поводу её характера, то она не будет обвинять меня за выполнение того, что я считаю своим долгом. - И Болд успокоил себя обычным утешением римлянина.

Мери некоторое время сидела молча, пока наконец её брат не напомнил ей, что на письма следует ответить, и она поднялась, села к столу, достала перо и бумагу, и написала на ней медленно:

"Вилла Пакенхэм,

Вторник, утро,

Дорогая Элеонор,

Я..."

и остановившись, взглянула на своего брата.

- Ну, Мери, почему ты не пишешь?

- О, Джон, - сказала она. - Дорогой Джон, пожалуйста, подумай обо всём хорошенько.

- Подумать хорошенько о чём? - спросил он.

- Об этом госпитале... обо всём, что касается мистера Хардинга... о том, что ты говорил о тех стариках. От тебя ничего не требуется... никакой долг не принуждает тебя выступить против твоего давнего, твоего лучшего друга. О, Джон, подумай об Элеонор. Ты разобьёшь и её сердце, и своё.

- Ерунда, Мери; сердцу мисс Хардинг также как и твоему ничего не угрожает.

- Прошу, сделай это для меня, Джон, оставь это. Знаешь же как сильно ты её любишь. - И она подошла и присела на коврик возле него. - Прошу тебя, оставь это. Ты собираешься сделать несчастными и себя, и её, и её отца: ты всех нас собираешься сделать несчастными. Ради чего? Мечты о справедливости. Ты никогда не сделаешь тех двенадцать стариков счастливее, чем сейчас.

- Моя дорогая девочка, ты не понимаешь, - сказал он, погладив её волосы рукой.

- Я всё понимаю, Джон. Я понимаю, что это несбыточная мечта... которая тебя захватила. Я знаю, что нет такого долга, который бы требовал от тебя этого безумного... этого суицидального поступка. Я знаю, что ты любишь Элеонор Хардинг всем сердцем, и теперь я скажу тебе, что она тебя любит так же. Если бы перед тобой стоял ясный реальный долг, я была бы последней, кто просил тебя отречься от него ради любви женщины, но это... ах, подумай ещё раз, прежде чем ты сделал что-либо, что внесёт раздор между тобой и мистером Хардингом. - Он не отвечал, а она сидела на коленях, опираясь на его колено, но по его лицу она видела, что он был склонен отступить. - В любом случае давай я напишу, что ты придёшь на этот приём. По крайней мере не разрывай с ними отношений, пока ты пребываешь в сомнениях. - И она поднялась в надежде закончить своё письмо так, как хотела.

- Я не сомневаюсь, - наконец сказал он, вставая. - Я не смогу уважать себя, если брошу это дело, потому что мисс Хардинг красива. Я и правда её люблю; я дал бы руку на отсечение, чтобы услышать от неё то, что ты только что сказала от её имени; но я не могу ради неё бросить начатое дело. Надеюсь, что она позже признает мою правоту, но я не могу быть гостем в доме её отца. - И барчестерский Брут вышел, чтобы в раздумьях о своей добродетели укрепить свою решимость. Бедная Мери Голд села и грустно окончила письмо, написав, что сама она посетит приём, но её брату мешают неотвратимые препятствия. Боюсь, что она не оценила, как должна была бы, самоотверженность его невиданной добродетели.

Приём проходил как обычно и проходят подобные мероприятия. Там присутствовали пожилые леди с пышными формами в красивых шёлковых платьях, и изящные молодые леди в тонких муслиновых платьицах; пожилые джентльмены стояли спиной к пустому камину, судя по всему ощущая себя так же комфортно, как в собственных креслах дома; а молодые джентльмены с туго завязанными галстуками толпились у двери, ещё не набравшись смелости для атаки на муслиновые платьица, выстроившиеся полукругом в ожидании битвы. Смотритель попробовал протрубить начало, но с треском провалился, не обладая генеральским тактом; его дочь делала что могла, чтобы управлять войском, то есть следила за обновлением блюд с пирожными и чаем, и терпеливо приглядывала за проходящим приёмом; но сама Элеонор не чувствовала воодушевления, делая это; единственный противник, с которым она хотела бы скрестить шпаги, отсутствовал, и она, как и другие, чувствовала некоторую скуку.

Громче всех был слышен чёткий звучный голос архидьякона, который произносил речь для своих братьев-священников об опасностях угрожающих церкви, ужасных слухах о безумных реформах даже в Оксфорде, и о проклятой ереси доктора Уистона.

Однако вскоре стали различимы более приятные звуки. Какие-то движения в углу приметном круглыми стульями и площадкой для музыкантов. Восковые свечи помещены в подсвечники, большие книги принесены из скрытых тайников, и началась вечерняя суета.

Сколько раз колки подкручивались и откручивались прежде чем наш друг обнаружил, что повернул уже достаточно; сколько разноголосых скрипов обещало грядущую гармонию. Сколько муслин развевался и мялся прежде, чем Элеонор и другую нимфу усадили за пианино; как близко у стены расположился высокий Аполлон с его флейтой, такой же длинной как он сам, простирающейся над головами его милых соседей; в какой маленький уголок втиснулся тот круглый раскрасневшийся младший каноник, и там с удивительным проворством нашёл место, чтобы настроить привычную ему скрипку!

И наконец обрушилось: они растекаются в полной совместной гармонии... на вершину горы и вниз в долину... и громче и громче, а потом тише и тише; теперь громко будто вступая в битву; потом тихо, будто оплакивая убитого. И во всём этом, через всё это и над всем этим слышится виолончель. Ах, совсем не зря все те колки подкручивались и откручивались — слушайте, слушайте! Теперь этот наигрустнейший из инструментов рассказывает свою волнующую историю. Тишина, и скрипка, флейта и фортепиано трепетно ожидают, чтобы услышать муки их стенающего брата. И лишь на миг: прежде чем тоска этих низких звуков полностью прочувствована, снова весь оркестр играет в полную силу... жмут педали, торопливо несутся двадцать пальцев в поисках басов в страстном порыве. Аполлон дует пока его тесный шейный платок не превращается в верёвку, а младший каноник орудует обоими руками пока не теряет сознание от истощения, облокотившись на стену.

Как случилось, что сейчас, когда должна воцариться тишина, когда правила приличия, если не вкуса, должны заставить людей слушать... как случилось, что в этот момент войска чёрных сюртуков оставили места дислокации и начали наступление? Шаг за шагом они продвигаются вперёд и стреляют скромно и неточно из небольших ружей. Ах, дорогие мои, подобные попытки не завоюют городов, даже если враг как никогда открыт для нападения. Позже более смертоносная артиллерия пускается в ход; медленно, но результативно происходит продвижение; муслиновые ряды разбиты и разобщены; огромное скопление стульев расступается; битва уже не между враждующими полками, но один на один идёт бой между отдельными бойцами, как в славные старые дни, когда сражения были уделом благородных людей. В углах, и в тени гардин, за диванами и почти скрытыми дверьми, у удалённых окон, и под прикрытием висящих гобеленов удары наносились и парировались, роковые, неизлечимые, сеющие смерть.

И отдельно возникает другая битва, более сдержанная и серьёзная. Архидьякон ввязывается в неё против двух пребендариев, и толстый надутый ректор помогает ему во всех бедах и радостях короткой партии в вист. Со сдержанным волнением они следят за перетасованной колодой, и предвкушают показ козыря. С какой заботливой тщательностью они упорядочивают свои карты, ревниво следя за чужими взглядами! Почему этот тощий доктор так медлителен... смертельно бледный с ямкой на подбородке и запавшими глазами, не подобающими богатству его матери церкви! Ну почему так медленно, эй, костлявый доктор? Посмотри как архидьякон, безмолвствующий в своей агонии, кладёт на стол свои карты, и взывает к небесам или к потолку за поддержкой. Слушай, как он вздыхает, как будто спрятав пальцы в карманах своего жилета, он подчёркивает что конец этого поединка ещё совсем не близок! Если и была надежда поторопить этого тощего доктора, то она была напрасной. Тщательно он перекладывает каждую карту, хорошо приценивается к каждому могущественному тузу, каждому королю-хранителю, и каждой утешающей королеве; раздумывает о валетах и десятках, пересчитывает все масти и подбивает всю эту оценку. Наконец ложится карта и быстро сбрасываются на стол остальные три. Маленький доктор снова ведёт, а его партнёр блестящими глазами постигает уловку. Вот уже трижды это было проделано... трижды постоянная фортуна была на стороне пары пребендариев, прежде чем архидьякон принимается к битве; но на четвёртой попытке он кладёт на лопатки поверженного короля, зарывшегося в свою корону и скипетр, кустившуюся бороду и надвинутые брови, простенькой двойкой.

- Прямо как Давид поверг Голиафа, - говорит архидьякон, подталкивая четыре карты своему партнёру. А потом пошёл козырь, потом другой козырь; потом король... а затем туз... и потом опять долгожданная десятка, которая выманивает у тощего доктора его единственную надёжную опору... его оберегаемую козырную королеву.

- Как, нет второй трефовой карты? - спрашивает архидьякон своего партнёра.

- Только одна трефа, - бормочет откуда-то из живота пухлый ректор, сидящий с красным лицом, молчаливый, непроницаемый, осторожный, надёжный, но не блестящий союзник.

Но архидьякону всё равно много трефов или совсем нет. Он сбрасывает остающиеся у него карты со скоростью наиболее раздражающей его противников, двигает к ним четыре карты как их надлежащую долю, и подталкивает оставшуюся через стол своему краснолицему ректору; выкрикивает "две картами и две онерами, и необычный трюк напоследок", отмечает тройку под подсвечником, и сдаёт вторую колоду, прежде чем тощий доктор подсчитывает свои потери.

Итак, завершился приём у смотрителя, и мужчины и женщины, собирая шали и туфли, объявили каким чудесным был вечер; и миссис Достаточность, жена краснолицего ректора, пожимая руку смотрителю, признала, что никогда не чувствовала себя лучше; что показало, как мало удовольствий она позволяла себе в этом мире, так как весь вечер она просидела в кресле, ничего не делая, и сама не разговаривала ни с кем, и никто не разговаривал с ней. И Матильда Джонсон, позволившая молодому Диксону из банка застегнуть плащ на шее, думала, что две сотни фунтов в год и маленький коттедж вполне обеспечивают счастье; к тому же он однажды должен будет стать управляющим. И Аполлон, заворачивая свою флейту в карман, чувствовал, что держал себя с честью; и архидьякон, довольно позвякивая своими прибылями; но тощий доктор ушёл, ничего не сказав, то и дело бормоча "тридцать три понта!" "тридцать три понта!"

И так они все разошлись, и мистер Хардинг остался наедине со своей дочерью.

Не стоит рассказывать, что произошло между Элеонор Хардинг и Мери Болд. Нам и правда стоит быть благодарными, что ни историк, ни романист не слышат всё, что говорят герои или героини, иначе не достаточно будет ни трёх томов, ни двадцати! В данном случае мной было подслушано так мало, что я надеюсь уложиться в 300 страниц и справиться с этой приятной задачей — однотомным романом; но что-то между ними произошло, и когда смотритель задувал восковые свечи и прятал в футляр свой инструмент, его дочь стояла грустная и задумчивая у камина, решив поговорить с отцом, но не определившись с тем, что именно скажет.

- Ну, Элеонор, - сказал он, - пойдёшь спать?

- Да, - сказала она, сделав движение, - думаю да, но, папа... мистер Болд не пришёл сегодня; знаешь ли ты почему?

- Он был приглашен, я сам ему написал, - сказал смотритель.

- Но знаешь ли ты почему он не пришёл, папа?

- Ну, Элеонор, я могу лишь догадываться; но не стоит гадать о таких вещах, моя дорогая. Что заставляет тебя так серьёзно к этому относиться?

- О, папа, скажи же мне, - воскликнула она, обнимая его и заглядывая ему в лицо, - что он такого собирается сделать? Из-за чего это всё? Есть ли какая-то... какая-то... какая-то, - она никак не могла подобрать слово, - какая-то опасность?

- Опасность, моя дорогая, какого рода?

- Опасность для тебя, опасность неприятностей, или потерь, или... О, папа, почему ты мне ничего не говорил раньше?

Мистер Хардинг был не из тех, кто судит людей строго, тем более свою дочь, которую теперь любил больше, чем любое живое существо; но всё же в этот момент он ошибался на её счёт. Он знал, что она влюблена в Джона Болда; и полностью разделял её симпатию; день за днём он обдумывал этот вопрос и с нежной заботой любящего отца старался определить в своих мыслях, как можно так всё обставить, чтобы не принести сердце дочери в жертву спору, который вероятно произойдёт между ним и Болдом. Сейчас, когда она впервые обратилась к нему по этому вопросу, было естественно, что ему стоит больше думать о ней, чем о себе самом, и что ему стоит считать, что её больше заботили её тревоги, а не его.

Он некоторое время стоял молча, пока она изучала его лицо, а потом поцеловав её в лоб усадил на диван.

- Скажи мне, Нелли, - сказал он (только в самом добром, мягком и хорошем настроении он звал её Нелли, и пока его настроение было добрым и хорошим), - скажи мне, Нелли, тебе сильно нравится мистер Болд?

Этот вопрос застал её врасплох. Не скажу, что она забыла о себе, и своей собственной любви, думая о Джоне Болде, и разговаривая с Мэри: уж точно не забыла. В глубине души она не могла поверить, что мужчина, которому она отдала своё сердце, и чьим расположением так гордилась, такой мужчина должен пойти против её отца и сокрушить его. Её самолюбие было уязвлено тем, что его чувства к ней не удержали его от такого пути; если бы она и правда была ему небезразлична, он бы не поставил на кон её любовь своими нападками. Но больше всего она опасалась за отца, и когда она говорила об опасности, то именно об опасности для него, а не для неё.

И всё же она была застигнута врасплох вопросом: "Нравится ли он мне, папа?"

- Да, Нелли, он тебе нравится? Почему он не должен тебе нравиться? Но это неподходящее слово... ты его любишь? - Она неподвижно сидела, не отвечая ему. Она определённо не была готова раскрывать свои чувства, намереваясь, как и поступила, бранить Джона Болда сама, и слушать как её отец поступает так же. - Ну же, любовь моя, - сказал он, - давай очистим свою совесть: ты расскажешь мне, что тебя волнует, а я скажу тебе всё, что касается меня и госпиталя.

И затем, не ожидая ответа, он описал ей как мог обвинение, которое было выдвинуто касательно завещания Хирама; требования, которые выдвинули постояльцы; что он считал сильными и слабыми сторонами своей позиции; что предпринял Джон Болд, и что, вероятно, он ещё предпримет; и потом постепенно без дополнительных вопросов он, принимая как факт любовь Элеонор, стал говорить, что он ни в коем случае не может не одобрять это чувство: он выгораживал Болда, простил все его поступки; даже хвалил его за энергию и добрые намерения; высоко оценил его хорошие качества, и не остановился ни на одном из его недостатков; а затем, напомнив дочери, что было уже поздно, и успокоив её с гораздо большей убеждённостью, чем он сам чувствовал, отправил её к себе в комнату со слезами на глазах и уверенностью в сердце.

Когда мистер Хардинг встретил дочь за завтраком на следующее утро, вопрос больше не обсуждался, и даже не упоминался в течение нескольких дней. Вскоре после приёма Мери Болд заходила в госпиталь, но там были разные люди в гостиной, и поэтому она ничего не сказала о своём брате. На следующий день Джон Болд встретил мисс Хардинг на одной из тихих, тёмных, затенённых тропинок прихода. Он очень хотел увидеть её, но не хотел заходить в дом смотрителя, и по правде подстерегал её там, где она часто гуляла.

- Сестра сказала мне, - сказал он, резко поспешив с подготовленной речью, - сестра сказала мне, что у вас был прекрасный вечер накануне. Мне так жаль, что я не смог прийти.

- Нам всем было жаль, - ответила Элеонор c достойным самообладанием.

- Надеюсь, мисс Хардинг, вы понимаете, почему я сейчас... - и Болд запнулся, пробормотал что-то, остановился, снова начал своё объяснение, и снова провалился.

Элеонор ни капельки не собиралась помогать ему.

- Думаю, сестра вам объяснила, мисс Хардинг?

- Пожалуйста, не извиняйтесь, мистер Болд; уверена, что мой отец всегда будет рад вас видеть, если вы захотите зайти к нам как прежде; ничего, что бы изменило его отношения, не произошло: но вы, конечно, лучший судья вашему собственному мнению.

- Ваш отец — сама доброта и великодушие; и всегда таким был; но вы сами, мисс Хардинг... надеюсь, вы не будете меня строго судить из-за того...

- Мистер Болд, - сказала она, - вы можете быть уверены в одном; я всегда буду считать, что правда на стороне отца, а тех, кто будет выступать против него, я буду считать неправыми. Если те, кто не знают его, будут против него, я буду достаточно великодушна, чтобы верить, что они ошиблись из-за неверного суждения; но если я увижу, что его противниками стали те, кто должны его знать, и любить, и почитать, то о таких людях, я вынуждена буду придерживаться иного мнения. - И затем сделав низкий реверанс, она проплыла мимо, оставив своего любимого совсем не в счастливом настроении.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.