Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 4

Глава IV. Постояльцы Хирама

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Как часто бывает, самые заинтересованные лица в развитии тех событий, которые вот-вот поставят Барчестер на уши, крайне мало обсуждали перспективы этого дела; но можно догадаться, что когда епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, и мессиры Кокс и Камминс, все занялись этим делом, каждый со своей стороны, то постояльцы Хирама не остались пассивными наблюдателями. Финней, стряпчий, заглядывал к ним, задавал скользкие вопросы, и излишне обнадёживал, создавая враждебную смотрителю партию, и формировал собственные войска в лагере противника, как он это образно называл в своих мыслях. Бедные старики: кого бы ни признали правым или неправым в этом расследовании, им в любом случае это принесёт только вред. Как их дела могут стать лучше? Все их потребности удовлетворены; все удобства организованы; у них тёплый дом, хорошая одежда, еда в избытке, и отдых после трудовой жизни; и более того - бесценное сокровище на закате лет - верный и добрый друг, с которым можно поделиться своими печалями, который позаботится о них во время болезни и создаст им покой как в этом мире, так и в ином!

Джон Болд задумывается об этом время от времени, произнося речь о правах постояльцев, которых он взял под свою защиту; но он успокаивает себя глубоко внутри громким именем справедливости: Fiat justitia ruat coelum (лат. Пусть свершится правосудие и упадёт небо). Эти старики должны по закону получать сотню фунтов в год вместо одного шиллинга и шести пенсов в день, а смотрителю полагается двести или триста фунтов вместо восьми сотен. Что несправедливо должно быть неправильно; что неправильно должно быть исправлено; и если не он, кто кто ещё займётся этим делом?

- Каждый из вас имеет законное право на сто фунтов в год, - так нашёптывал Финней в уши Абеля Хэнди, а тот распространял эту мысль среди своих собратьев.

Не стоит слишком много ожидать от стариков Джона Хирама, сделанных из плоти и крови, и твёрдое обещание ста фунтов ежегодно каждому из дюжины постояльцев возымело своё действие на большинство из них. Лишь Великий Банс не поддался на уловки, и был поддержан двумя единомышленниками в своём правоверии. Тем не менее Абель Хэнди, ставший лидером претендентов на богатство, имел большую поддержку. Не менее пяти постояльцев из двенадцати вскоре поверили, что его взгляды были справедливыми, и вместе со своим лидером составили половину жителей госпиталя. Трое оставшихся, изменчивые неуверенные души, колебались между двумя главарями, и то испытывали надежду на обогащение, то соглашались удовлетвориться тем, что имели. Было предложено отправить петицию на имя епископа, умоляя его святейшество проследить, чтобы восторжествовала справедливость для законных получателей наследия Джона Хирама, и отправить копии этой петиции и полученного ответа во все ведущие лондонские газеты, и таким образом предать этот вопрос широкой огласке. Предполагалось, что это облегчит дальнейшее законное судопроизводство. Было бы превосходно заполучить подписи или согласие всех двенадцати пострадавших наследников; но это было невозможно: ведь Банс скорее отрежет себе руку, чем подпишет её. Поэтому Финней предположил, что даже если убедить одиннадцать из них одобрить документ; одного упрямого бунтаря можно изобразить как не способного судить об этом вопросе — т.е. как non compos mentis (лат. невменяемого) — и петиция будет представлена от имени всех участников. Но это невозможно было осуществить: друзья Банса были так же непоколебимы как и он сам, и к текущему моменту только шесть крестиков украшали документ. Более того, крайне раздражало то, что Банс мог сам разборчиво написать своё имя, и один из тех трёх мечущихся душ четыре года хвастался, что также имел такую способность, и в подтверждение гордо показывал имя, написанное им тридцать лет назад в Библии - “Джоб Скалпит”; но вполне вероятно, что Джоб Скалпит уже запамятовал о своём мастерстве и по этой причине уклонялся от подписания петиции, а остальные сомневающиеся последуют за ним. Петиция, подписанная лишь половиной госпиталя, не окажет достаточного влияния.

Именно в комнате Скалпита сейчас лежала петиция, ожидая дополнительных подписей, которые Абель Хэнди мог бы получить с помощью своего красноречия. В ней было сейчас шесть крестиков, утверждённых надлежащим образом вот так:

Абель Хэнди

X (крест)

Грегори Муди

Х (крест)

Мэтью Сприггс

Х (крест)

и т.д., и карандашом были отмечены соответствующие места для тех собратьев, которые, как ожидалось, присоединятся: только для Скалпита было оставлено место, на котором красивым изящным почерком могла быть написана его гениальная подпись. Хэнди занёс этот документ и расправил его на маленьком столике из сосны, и сейчас он стоял рядом с ним - убеждающий и жаждущий. Следом за ним вошёл Муди с чернильным рожком, который заботливо оставил Финней; а Сприггс нёс на вытянутых руках, как меч для посвящения в рыцари, помятый испачканный чернилами лист, который он время от времени пытался всучить в руки Скалпиту.

С учёным мужем были двое его единомышленников по нерешительности, Уильям Гейзи и Джонатан Крампл. Так как мистер Финней сказал, что сейчас было самое время отправить петицию, то рвение партии тех, чья сотня фунтов в год по их предположению главным образом зависела от обсуждаемого документа, было огромным.

- Остаться без всех этих денег, - бормотал жадный Муди своему другу Хэнди, - из-за старого дурака, который сказал, что он может написать своё собственное имя лучше других!

- Ну как, Джоб, - сказал Хэнди, стараясь скрыть своё собственное расстройство неудачно получившейся улыбкой одобрения, - Финней сказал, что ты уже готов; вот здесь, видишь, - и он поставил свой огромный коричневый палец на грязную бумагу, - подпишись или поставь крест, без разницы. Давай, старик; если получится, то мы сможем тратить эти деньги, и чем скорее тем лучше — это моё правило.

- Что и говорить, - сказал Муди. - Мы совсем не молоды; мы не можем дольше ждать старого Скрипача.

Именно так эти нечестивцы звали нашего превосходного друга. Кличка, которую он легко простил бы, но даже его рассердил бы намёк на подразумеваемый источник всей его музыкальной радости. Давайте понадеемся, что он никогда не узнает об этом оскорблении.

- Только подумай, старый Билли Гейзи, - сказал Сприггс, который был гораздо моложе, чем его собратья, но упав пьяным в огонь, он сжёг один глаз, прожёг щёку, и получил ожог на целую руку, и таким образом из-за своего внешнего вида он был не самым располагающим к себе человеком, - сотня в год, и всё на свои собственные нужды; только подумай, старый Билли Гейзи, - и он жутко усмехнулся, обнаруживая постигшие его невзгоды в полной мере.

Старый Билли Гейзи не испытывал большого энтузиазма. Даже эти блестящие перспективы не вдохновили его на большее, чем протереть свои старые слезящиеся глаза краем рукава рясы, и мягко пробормотать: "он не знал, ведь не знал".

- Но ты-то знаешь, Джонатан, - продолжал Сприггс, поворачиваясь к другому другу Скалпита, который сидел на стуле возле стола, бездумно уставившись на петицию. Джонатан Крампл был кротким как овечка, знававшим лучшие деньки; его сбережения были растрачены порочными детьми, из-за которых он стал нищим, но лишь до тех пор, пока не был принят в госпиталь, что произошло не так давно. С тех пор он не знал ни горестей, ни проблем, и эта попытка вселить в него новые надежды действительно была жестокой.

- Сотня в год определённо хорошая вещь, сосед Сприггс, - сказал он. - Я однажды имел что-то в этом роде и сам, но это не принесло мне ничего хорошего. - И он тяжко вздохнул, подумав о своих собственных детях, обокравших его.

- И снова будешь иметь, Джо, - сказал Хэнди, - и кто-нибудь проследит, чтобы всё было хорошо и ты ничего не потерял в этот раз.

Крампл снова вздохнул — он уже знал слабости мирских благ, и был бы доволен, если бы его оставили в покое, просто наслаждаться счастьем с одним шиллингом и шестью пенсами в день.

- Давай, Скалпит, - повторил Хэнди, испытывая нетерпение, - у тебя не получится подыграть старому Бансу, помогающему старому пастору грабить всех нас. Бери перо, мужик, и подписывайся. Что ж, - добавил он, видя, что Скалпит всё ещё колеблется, - на мой взгляд, самое худшее — это видеть мужчину, который так боится постоять за себя.

- Провались они все, эти святоши, - ворчал Муди, - как будто голодные попрошайки никогда не подумают, что их пузо набито, до тех пор, пока не ограбят всех и вся!

- Кто тебя обидел, мужик? - спорил Сприггс. - Никогда не позволяй смотреть на себя гневно, они не могут выкинуть тебя, если ты уже занял своё место — нет, не этот старый Скрипач, с помогающим ему Телёнком! - Мне жаль говорить, что сам архидьякон был удостоен этим шутливым намёком на его скромную персону.

- На кону сотня в год без каких-либо рисков, - продолжал Хэнди. - Что я вижу! Как можно сомневаться брать ли кусок сыра, если его несут мимо меня... кто-то слишком пуглив... некоторые мужчины рождены без внутренней отваги... некоторые мужчины трясутся от одного вида джентльменского сюртука или плаща.

Ах, мистер Хардинг, если бы вы только вняли совету архидьякона в этом спорном вопросе, когда Джо Маттерс соперничал за место в госпитале с этим неблагодарным демагогом!

- Бояться пастора, - ворчал Муди, с видом непередаваемого пренебрежения. - Я скажу тебе, чего стоит бояться... Я боялся бы не получить от них ничего, кроме того, что моё по праву... вот чего я боялся бы от любого пастора, от всех их.

- Но, - сказал Скалпит сконфуженно, - мистер Хардинг не так уж плох... он же дал нам по два пенса в день, разве нет?

- Два пенса в день! - воскликнул Сприггс с презрением, открывая жуткий красный провал своего потерянного глаза.

- Два пенса в день! - проворчал Муди, проклиная, - да провались эти два пенса!

- Два пенса в день! - воскликнул Хэнди, - и я должен ходить с протянутой рукой и благодаритьза крохи в два пенса в день, когда он должен мне сто фунтов в год? Нет уж, спасибо; тебя это может устроить, но не меня. Давай же, говорю, Скалпит, будешь ты ставить свой крест на вот этой бумажке, или не будешь?

Скалпит оглянулся в отчаянной нерешимости на двоих своих друзей.

- Что ты думаешь, Билл Гейзи? - сказал он.

Но Билл Гейзи не мог думать. Он выдал звук похожий на блеяние старой овцы, что должно было выразить его мучительные сомнения, и снова пробормотал, что "он не знал".

- Держи, старый калека, - сказал Хэнди, всучив перо в руки бедного Билли, - там, вот так — хух! Старый дурак, теперь ты всё испачкал... там... что с тебя взять... так же отлично, как и самое лучшее когда-либо написанное имя. - И большая клякса чернил предположительно должна была сойти за согласие Билли Гейзи.

- Теперь, Джонатан, - сказал Хэнди, поворачиваясь к Крамплу.

- Сотня в год очень хорошая вещь, правда, - снова возразил Крампл. - Что ж, сосед Скалпит, как оно будет?

- О, будь добр сам — сказал Скалпит, - будь добр сам, и я буду доволен.

Перо всучили в руки Крамплу, и слабый дрожащий незначительный крестик был поставлен, обозначающий такое подтверждение и согласие Джонатана Крампла, которое мог передать.

- Давай, Джоб, - сказал Хэнди, смягчаясь, - не позволяй им говорить, что старый Банс прибрал к рукам такого мужика как ты... мужика, который всегда так же высоко держит голову, как и сам Банс, хотя тебя никогда не просят выпить вино, и раболепствовать, и врать о том, что ты лучше, как это делает он.

Скалпит держал перо и делал им маленькие росчерки в воздухе, но всё ещё колебался.

- И если ты волнуешься, - продолжал Хэнди, - не ставь своё имя вообще, просто поставь крест как остальные, - туча начала сходить с лица Скалпита, - мы все знаем, что ты можешь подписаться, если захочешь, но возможно ты не захочешь выделяться, понимаешь.

- Что ж, крест будет лучше, - сказал Скалпит. - Одно имя и остальные крестики не будут хорошо смотреться, не правда ли?

- Хуже всего на свете, - сказал Хэнди, - там, вон там, - и склонившись над петицией опытный клерк поставил огромный крест на месте, оставленном для подписи.

- Ставки сделаны, - сказал Хэнди, торжествующе складывая петицию в карман, - теперь мы все в одной лодке, т.е. девять из нас, но что касается старого Банса и его дружков, они могут... - но пока он ковылял к двери с костылём с одной стороны и тростью с другой, сам Банс встретил его в проходе.

- Хорошо, Хэнди, и что может сделать старый Банс? - сказал седой прямой сеньор.

Хэнди что-то пробормотал, и намеревался выйти; но его остановила в проходе огромная фигура новопришедшего.

- Ничего хорошего ты здесь не делал, Абель Хэнди, - сказал он, - это ясно видно; и не так уж много хорошего, я думаю, ты когда-либо делал.

- Я занимаюсь своим делом, Мастер Банс, - пробормотал второй, - и ты делай то же. Это тебя не касается, что я делаю — и твоё шпионство и вмешательство не принесёт ни пользы, ни вреда.

- В таком случае, Джоб, - продолжал Банс, не упуская из виду противника, - если правда всё равно станет известной, ты в конце концов поставил своё имя под той петицией?

Скалпит выглядел так, как будто хотел провалиться сквозь землю от стыда.

- Какое тебе дело до того, что он подписывает? - сказал Хэнди, - полагаю, если мы все хотим отрезать свой ломоть, нам не стоит сначала избавляться от тебя, мистер Банс, этакой шишки; а что касается твоего вынюхивания здесь, в комнате Джоба, куда тебя не приглашали...

- Я знаю Джоба Скалпита и мужчиной, и мальчишкой уже шестьдесят лет, - сказал Банс, глядя на старика, о котором говорил, - т.е. с тех пор как он родился. Я знаю мать, которая его родила, и мы оба были мелкими пакостниками и собирали вместе ромашки вон в том углу; я жил с ним под одной крышей более десяти лет; и после этого я могу заходить в его комнату, не ожидая, что меня выгонят, и также ничего не вынюхивая.

- Конечно можешь, мистер Банс, - сказал Скалпит, - можешь в любое время дня и ночи.

- И также я могу свободно от предрассудков сказать ему, - продолжал Банс, глядя на одного старика и обращаясь к другому, - и скажу ему сейчас, что он совершил дурацкий поступок. Он отвернулся от того, кто был его лучшим другом; и играет в чужие игры тех, кому на него плевать, богат он или беден, здоров или болен, жив или мёртв. Сотня в год? Неужели вы достаточно простодушны, чтобы думать, что если бы сотня в год полагалась вам, то такие как вы её получили бы? - и он указал на Билли Гейзи, Сприггса и Крампла. - Сделал ли кто-нибудь из вас когда-либо что-то стоящее таких денег? Было ли целью сделать из нас джентльменов, когда нас сюда взяли, когда весь мир отвернулся от нас, и мы не могли больше зарабатывать себе на хлеб? Не богаты ли мы так же по-своему, как и он по-своему? - и оратор указал в сторону, где жил смотритель. - Не получаете ли вы всё, на что надеялись, и даже более того? Не отрежет ли каждый из вас руку ради безопасности того, по отношению к кому вы стали такими неблагодарными?

- Мы хотим то, что Джон Хирам оставил нам, - сказал Хэнди, - мы хотим то, что наше по закону; не важно, что мы ожидали. То, что по закону наше, должно быть наше, и, клянусь Богом, нашим будет.

- По закону! - сказал Банс, со всем презрением, на которое был способен, - по закону! Знаешь ли ты какого-нибудь бедняка, которому становилось лучше от законов, или от адвокатов? Будет ли когда-нибудь мистер Финней также добр к тебе, Джоб, как был этот человек? Будет ли приглядывать за тобой, когда ты болен, или утешать тебя, когда ты в отчаянии? Будет ли...

- Нет, и не будет давать тебе портвейн, старик, холодными зимними ночами! Он не будет, не так ли? - спросил Хэнди; и засмеявшись от жестокости своей собственной остроты, он и его коллеги удалились, унося с собой теперь уже влиятельную петицию.

Уж не поможешь, когда молоко убежало; и мистер Банс мог только удалиться в свою собственную комнату, презирая слабость человеческой натуры. Джоб Скалпит почесал голову... Джонатан Крампл снова отметил, что "определённо сотня в год это очень хорошо"... а Билли Гейзи снова протёр глаза, и тихо пробормотал, что "он не знал".

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 3

Глава III. Епископ Барчестера

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.

Болд сразу отправился в госпиталь. День уже клонился к закату, но он знал, что мистер Хардинг ужинал летом в четыре, и что Элеонор обычно выезжала вечером, а следовательно он мог застать мистера Хардинга одного. Было между семью и восемью вечера, когда он подошёл к скромным железным воротам, ведущим в сад регента, и хотя, как отметил мистер Чедвик, день для июня был холодным, вечер был тихим, тёплым и приятным. Небольшие ворота были открыты. Приподняв задвижку, он услышал звуки виолончели мистера Хардинга из дальнего конца сада, и пройдя через лужайку перед домом он застал его там играющим на виолончели: и не без слушателей. Музыкант сидел на садовом стуле в беседке, так чтобы виолончель, которую он держал между коленей, находилась на сухом каменном полу; перед ним стоял простой столик для нот, на котором была открыта страница той самой дорогой священной книги, того многострадального и обожаемого тома церковной музыки, который стоил так много гиней; а вокруг сидели, и лежали, и стояли, и опирались на стену, десять из двенадцати пожилых людей, живших под крышей старого Джона Хирама. А упомянутые ранее двое реформаторов отсутствовали. Я бы не сказал, что в глубине души они осознавали, что нанесли или нанесут какой-либо вред их милому смотрителю, но в последнее время они держались на некотором расстоянии от него, и его музыка больше не была им по вкусу. Было забавно наблюдать позы и увлечённо слушающие лица этих благополучных старичков. Я не скажу, что все они ценили услышанную музыку, но они старались произвести такое впечатление; они были рады находиться здесь и решительно настроены, насколько это было возможно, доставить ответное удовольствие; и не без успеха. Мысль, что старые жильцы богадельни, которых он любил, наслаждались мелодиями, которые для него самого были полны почти восторженного удовольствия, радовала сердце регента; и он часто хвастался, что сама атмосфера госпиталя превращала его в особенно подходящее место для почитания Святой Цецилии.

Прямо перед ним на крайнем углу скамейки, окружавшей летнюю беседку, сидел один старец, ровно сложив свой носовой платок на коленях. Он и правда наслаждался происходящим, либо очень хорошо притворялся. Он был из тех, на чье огромное телосложение едва повлияли годы, и хотя ему было за восемьдесят, он всё ещё был прямой, дородный, хорошо сложённый, с открытыми густыми бровями, которые обрамляли тонкие пряди волос, едва тронутые сединой. Черные госпитальные облачения из грубой шерсти, штаны, и туфли на застёжке хорошо на нём смотрелись; и когда он сидел, сложив свои руки на трости, и упёршись подбородком на ладони,он был тем слушателем, которого с радостью приветствовало бы большинство музыкантов.

Этот человек определённо был гордостью госпиталя. Обычно в любой группе за кем-то признают больший авторитет; и мистер Банс, ибо так его звали, был назначен своими младшими товарищами негласным лидером, хоть и не имел большего дохода чем остальные. Он пользовался привилегиями своего возвышения, и хорошо знал как их сохранить. Регент восхищенно называл его своим заместителем, и не стыдился от случая к случаю, когда не было других гостей, предложить ему посидеть вместе у камина и выпить по бокалу портвейна. Банс никогда не оставался без второго бокала, но никакие мольбы не заставили бы его взять третий.

- Что ж, мистер Хардинг, вы очень хороший человек, слишком хороший, - всегда говорил он, когда наполнялся второй бокал; но спустя полчаса, когда он был выпит, Банс вставал и, произнеся благословение, что так ценил его покровитель, возвращался в своё жилище. Он слишком хорошо знал мир, чтобы рискнуть покоем таких умиротворённых минут, продлив их до тех пор, когда они стали бы неприятны.

Как и можно предполагать, мистер Банс был категорически против любых изменений. Даже доктор Грантли не испытывал такой священный ужас по отношению к тем, кто вмешивается в дела госпиталя; он был церковным человеком до кончиков пальцев, хотя и не очень любил лично доктора Грантли, но так сложилось из-за того, что не было места в госпитале для двоих таких похожих людей как он сам и доктор, а вовсе не из-за расхождения во взглядах. Мистер Банс был склонен думать, что они сами со смотрителем могли управлять госпиталем без какой-либо помощи; и что, хотя епископ был полномочным посетителем благодаря специальному упоминанию в завещании Джона Хирама, но Джон Хирам нигде не упоминал, что в его дела должен вмешиваться архидьякон.

Но в данный момент он совсем не тревожился об этом и смотрел на своего покровителя так, как будто считал звучавшую музыку божественной, и музыканта ничуть не меньше.

Когда Болд молча прошел по лужайке, мистер Хардинг сначала не заметил его и продолжил медленно выписывать смычком по жалостливым струнам; но вскоре он обнаружил по своей аудитории, что появился некто посторонний, и, подняв глаза, поприветствовал своего молодого друга с искренним гостеприимством.

- Прошу вас, мистер Хардинг — пожалуйста, не стоит беспокойства, - сказал Болд, - вы знаете как я люблю церковную музыку.

- Ах, пустяки, - сказал регент, закрывая книгу и снова её открывая, увидев восхищённый молящий взгляд своего старого друга Банса. Ах, Банс, Банс, Банс, боюсь, что ты вложил в него всё своё лучшее мастерство льстеца. - Хорошо, я тогда только закончу; епископ любит это место больше всего, а затем, мистер Болд, мы немного прогуляемся и поболтаем, пока Элеонор не вернётся и не угостит нас чаем. - И так Болд умостился на мягкий газон послушать, или скорее обдумать как, после такой прелестной мелодии, он сможет лучше всего приступить к своему противоречивому вопросу, который может разрушить мир того, кто с такой готовностью и доброжелательностью его приветствовал.

Болд думал о скором окончании представления, понимая, что его задача довольно сложна, и почти сожалел об уходе последнего из постояльцев госпиталя, медленно говорившим всё подобающее прощанию.

Язык перестал слушаться Болда, и потому регент сказал обычные слова о дружелюбии визита.

- Один вечерний визит, - сказал он, - стоит десяти утренних. Утром всё очень формально; настоящие беседы никогда не начинаются до обеда. Вот почему я стараюсь обедать рано, дабы извлечь из них как можно больше.

- Совершенно верно, мистер Хардинг, - сказал собеседник, - но боюсь, что я изменил сегодня этому порядку, и должен извиниться за то, что побеспокоил вас по делу в такой час; но сейчас я как раз пришёл по делу.

Мистер Хардинг посмотрел озадаченно и раздосадованно; что-то было в тоне голоса молодого человека, что сказало ему, что разговор будет не из приятных, и он слегка отклонился, обнаружив, что его дружелюбное приветствие не было принято.

- Я хочу поговорить с вами о госпитале, - продолжал Болд.

- Что ж, я буду счастлив рассказать всё, что...

- Речь пойдёт о счетах.

- В таком случае, мой дорогой друг, я не смогу ничего сказать, так как я так же не сведущ в этом как ребёнок. Всё, что я знаю - мне платят восемьсот фунтов в год. Сходите к Чедвику, он знает всё о счетах; а теперь скажите как там Мери Джонс, сможет ли бедняжка снова ходить?

- Что ж, полагаю, сможет, если она будет осторожна; но, мистер Хардинг, я надеюсь, вы не будете против обсудить со мной то, что я должен сказать о госпитале.

Мистер Хардинг глубоко и протяжно вздохнул. Он и правда был против, очень сильно против того, чтобы обсуждать подобную тему с Джоном Болдом; но у него не было делового такта мистера Чедвика, и он не знал как освободиться от надвигающейся беды; он грустно вздохнул, но не ответил.

- Я самого высокого мнения о вас, мистер Хардинг, - продолжил Болд. - с искренним уважением, и с подлинным...

- Спасибо-спасибо, мистер Болд, - перебил регент немного нетерпеливо. - Мне очень приятно, но не стоит; я также могу оказаться неправым, как и любой другой человек — точно так же.

- Но, мистер Хардинг, я должен выразить, что я чувствую, чтобы вы не подумали, что у меня личная неприязнь из-за того, что я собираюсь сделать.

- Личная неприязнь! Собираетесь сделать! Но, вы же не собираетесь перерезать мне горло, или отправить на суд инквизиции!

Болд попробовал рассмеяться, но не смог. Он был очень серьёзно и решительно настроен продолжить начатое, и не мог повернуть это в шутку. Он немного молча походил перед тем, как возобновить свою атаку, пока мистер Хардинг, всё ещё державший в руке смычок, быстро играл на воображаемой виолончели. 

- Боюсь,что есть причина полагать, что завещание Джона Хирама не приводится в исполнение как положено, мистер Хардинг, - сказал наконец молодой человек. – И меня попросили изучить этот вопрос.

- Очень хорошо, у меня нет никаких возражений, и нам не стоит больше об этом говорить.

- Всего одно слово, мистер Хардинг. Чедвик отправил меня в "Кокс и Камминс", и я считаю, что должен обратиться к ним с моим запросом по поводу госпиталя. В связи с чем я и могу оказаться вовлеченным в ваши дела, и я надеюсь, вы меня за это простите.

- Мистер Болд, - сказал смотритель, останавливаясь и говоря несколько торжественно, - если вы поступаете справедливо, говорите об этом правдиво, и не используете никаких бесчестных методов для осуществления своих целей, мне нечего будет прощать. Предполагаю, вы считаете, мне не полагается доход, который я получаю от госпиталя, и он причитается кому-нибудь другому. Как бы кто ни поступил, я никогда не припишу вам низкие мотивы из-за того, что ваше мнение не совпадает с моим и противоречит моим интересам; прошу вас, делайте то, что считаете нужным; я не могу помочь вам, но и не буду препятствовать. Позвольте мне, однако, предложить вам, чтобы мы никоим образом не переубеждали друг друга в наших беседах. Вон едет Элеонор с пони, и мы пойдём внутрь пить чай.

Болд однако чувствовал, что он не может свободно сидеть с мистером Хардингом и его дочерью после всего произошедшего, и потому удалился с довольно неуклюжим извинением; и едва подняв шляпу и поклонившись, прошёл мимо Элеонор и пони, оставив её в озадаченном смятении относительно причин его ухода.

Поведение мистера Хардинга безусловно произвело впечатление на Болда, полностью убедив, что смотритель считал себя уверенным в своих правах, и почти заставив его предположить, что он собирается вмешаться в личные дела честного и уважаемого человека, не имея на то достаточных оснований; но сам мистер Хардинг был далёк от уверенности в своих собственных взглядах на это дело.

Прежде всего, он хотел ради Элеонор думать хорошо о Болде и хорошо к нему относиться, но он не мог не чувствовать раздражения из-за его нахального поведения. Какое он имел право говорить, что завещание Джона Хирама несправедливо исполняется? Но потом у него самого возник вопрос — А было ли это завещание справедливо исполнено? Подразумевал ли Джон Хирам, что смотритель госпиталя должен получать значительно больше из наследия, чем все вместе двенадцать постояльцев, для которых этот госпиталь был построен? Возможно ли, что Джон Болд был прав, и что преподобный смотритель госпиталя в последние десять лет и более того был неправомерным получателем дохода законно и справедливо принадлежащего другим? Что если будет доказано при ясном рассмотрении, что он, чья жизнь была такой счастливой, такой спокойной, такой уважаемой, присвоил восемьсот фунтов, которые ему не положены и которые он никогда не смог бы возвратить? Не скажу, что он боялся, что так было на самом деле; но первая тень сомнений теперь пришла ему в голову, и после этого вечера на многие-многие дни наш хороший добрый любящий смотритель утратил счастье и покой.

Подобные мысли, эти первые минуты терзаний навалились на мистера Хардинга, когда он сидел, смущённо и рассеянно попивая свой чай. Бедная Элеонор чувствовала, что что-то не так, но её мысли о возможной причине неловкости этого вечера не заходили дальше её любимого, и его внезапного и неподобающего ухода. Она думала, что могла произойти какая-то ссора между Болдом и её отцом, и была равно сердита на обоих, хотя и не пыталась объяснить себе свои чувства.

Мистер Хардинг долго и тщательно думал обо всём этом, и до того как лёг в постель, и после, лёжа без сна, подвергая сомнению обоснованность своих прав на получаемый доход. В любом случае казалось ясным, что как бы незавидно ни было его текущее положение, никто не мог бы утверждать, что он должен был либо отказаться изначально от своего назначения, либо после того отказаться от дохода. Весь мир — имеется в виду мир духовенства, относящийся к английской церкви — знал, что должность смотрителя Барчестерского госпиталя была укромной кормушкой, но никогда никого не обвиняли за принятие этой должности. Однако сколько обвинений посыпалось бы на него, откажись он от неё! Каким сумасшедшим его бы считали, если бы он объявил, когда позиция освободилась и была ему предложена, что из-за угрызений совести он не может получать восемьсот фунтов в год от собственности Джона Хирама, и что он предпочёл бы, чтобы кто-нибудь другой завладел ими! Как покачивал бы своей мудрой головой доктор Грантли и советовался бы со своими приходскими друзьями о каком-нибудь пристойном доме для душевнобольных из-за замаячившей невменяемости бедного младшего каноника. Если он был прав, приняв назначение, то ему было также очевидно, что он был бы не прав, отказавшись от какой-либо части дохода, прилагающейся к этому назначению. Попечительство было ценной привилегией епископата; и безусловно он не мог уменьшить важность дарованного ему повышения в должности; определённо он должен был поддержать сложившийся порядок.

Но каким-то образом эти аргументы, хотя и казались логичными, не были удовлетворительными. Было ли завещание Джона Хирама справедливо исполнено? Вот каким был настоящий вопрос: и если нет, то не было ли именно его обязанностью проследить, чтобы это было сделано — именно его обязанностью, какого бы вреда она ни нанесла его ордену — однако как болезненно такая обязанность может быть воспринята его патроном и его друзьями? При мысли о его друзьях, к несчастью, его мысли обратились к его зятю. Он хорошо знал, как его поддержит доктор Грантли, решись он предоставить это дело в руки архидьякона и позволь ему вести эту борьбу; но он также знал, что он не найдёт там никакого сопереживания в своих сомнениях, никакого дружеского участия, никакого внутреннего успокоения. Доктор Грантли на правах церковного воителя с большой готовностью помашет дубинкой против любого, но так он поступит исключительно из-за церковной непогрешимости. Такое противостояние не даст никакого покоя сомнениям мистера Хардинга. Он не так беспокоился о том, чтобы доказать свою правоту, как о том, чтобы быть правым.

Я раньше упоминал, что доктор Грантли был истинным тружеником епархии, и что его отец епископ был скорее склонен к праздной жизни. Так оно и было; но епископ, хоть никогда и не проявлял активности, был дорог всем, кто его знал, благодаря своим качествам. Он был полной противоположностью своего сына; он был кротким и мягким пожилым человеком, настроенным против любых проявлений авторитета и епископского тщеславия. Возможно в его ситуации было хорошо, что его сын рано в жизни начал делать то, что он сам не смог хорошо делать, когда был моложе, и что он совсем не мог делать сейчас, когда ему было за семьдесят. Епископ знал как взаимодействовать с братством в своей епархии, вести лёгкую беседу с ректорскими жёнами, и умиротворять кюре; но жёсткая рука архидьякона требовалась, чтобы справиться со сложными вопросами как в отношении церковных устоев, так и в жизни священников.

Епископ и мистер Хардинг тепло относились друг к другу. Они состарились вместе, и провели вместе много-много лет в духовных поисках и за церковными беседами. Даже когда один из них был епископом, а другой младшим каноником они часто были вместе; но с тех пор как их дети поженились, и мистер Хардинг стал смотрителем и регентом церковного хора, они были всем друг для друга. Я не скажу, что они между собой решали вопросы управления епархией, но они проводили много времени, обсуждая того, кто это делал, и формируя маленькие планы, чтобы умерить его пыл, направленный против церковных нарушителей, и смягчить его стремление к церковному господству.

Мистер Хардинг решил откровенно поведать о своих сомнениях своему старому другу; и именно к нему он пошёл на следующее утро после неучтивого визита Джона Болда.

До этого момента слухи об этих ужасных процессуальных действиях против госпиталя не достигли ушей епископа. Он несомненно слышал, что были люди, сомневавшиеся в его праве дарить место, предполагавшее восемьсот фунтов ежегодного дохода, но также он время от времени слышал об особенной безнравственности и отвратительных беспорядках в обычно достойном и тихом городке Барчестере: но всё, что он делал, и всё, что призван был делать в таких случаях, - покачивал головой и просил сына, великого диктатора, чтобы никакого вреда не нанесли церкви.

Долго пришлось мистеру Хардингу рассказывать свою историю, прежде чем он заставил епископа выразить свои взгляды на это дело; но нам не надо отслеживать весь его рассказ. Сначала епископ посоветовал только один шаг, порекомендовал только одно средство, имел только одно лекарство из всей фармакопеи достаточно сильное, чтобы справиться с таким горестным заболеванием — он предписал архидьякона. 

- Отправьте его к архидьякону, - он повторил, когда мистер Хардинг рассказал о Болде и его визите. - Архидьякон замечательно приведёт всё это в порядок, - сказал он мягко, когда его друг нерешительно поведал ему о правоте своего дела. - Ни один человек не понимает всё так же хорошо, как архидьякон, - но доза, хотя и большая, не смогла помочь пациенту; на самом деле она почти вызвала обратную реакцию.

- Но, епископ, - сказал он. - Вы когда-либо читали завещание Джона Хирама?

Епископ думал, что должен был читать тридцать пять лет назад, когда впервые был представлен своей епархии, но не мог точно утверждать: однако, он совершенно точно знал, что у него было полное право назначать смотрителя, и что доход смотрителя регулярно устанавливался.

- Но, епископ, вопрос заключается в том, кто имеет право его устанавливать? Если, как говорит этот молодой человек, в завещании указано, что доходы от имущества должны делиться на части, у кого есть право менять эти указания? - Епископ смутно подозревал, что так само сложилось в течение долгих лет; что какой-то давнишний церковный закон ограничил права двенадцати постояльцев в увеличении дохода, возникающего от увеличения стоимости имущества. Он что-то сказал о традициях; и ещё о многих учёных мужах, которые сложившейся практикой утвердили текущее положение дел; потом коснулся уместности поддержания положенной разницы в статусе и доходе между приходскими священниками и отдельными старыми бедняками, живущими на пожертвования; и завершил свою аргументацию ещё одним упоминанием архидьякона.

Регент сидел, задумчиво уставившись в огонь и слушая добродушное рассуждение своего друга. То, что говорил епископ, немного успокаивало, но не приводило к окончательному умиротворению. Это заставило мистера Хардинга почувствовать, что многие другие — более того, все остальные в его приходе — будут считать его правым; но это не убеждало его, что он и правда таковым был.

- Епископ, - сказал он наконец после того, как оба посидели молча некоторое время, - я обманул бы и вас и себя, если не сказал бы, что я очень расстроен из-за всего этого. Представьте, что я не могу заставить себя согласиться с доктором Грантли! - что я нахожу после этого запроса, что молодой человек прав, а я нет — что тогда?

Два старика сидели друг возле друга — так близко, что епископ мог бы положить свою ладонь на колено другого, и он это сделал слегка пожав. Мистер Хардинг хорошо знал, что значило это пожатие. У епископа не оставалось аргументов, чтобы привести их; он не мог сражаться в этой ситуации, как смог бы его сын; он не мог развеять все сомнения регента, сделав их безосновательными; но он мог сочувствовать своему другу, что и делал; и мистер Хардинг почувствовал, что получил то, за чем пришёл. Снова последовало молчание, после которого епископ спросил с некоторым раздражением, что было очень необычно для него, имел ли этот "несносный проныра" (подразумевая Джона Болда) каких-либо друзей в Барчестере.

Мистер Хардинг решил полностью признаться во всём епископу; рассказать о любви своей дочери, и о своих собственных тревогах; поговорить о двойственном положении Джона Болда как будущего зятя и нынешнего врага; и хотя он чувствовал, что это крайне неприятно, теперь для этого подошло время.

- Он очень близок моей собственной семье, епископ, - епископ изумлённо посмотрел. Он не зашёл так далеко в правоверность и церковную воинственность как его сын, но всё же он не мог осознать, как такой признанный враг церкви мог быть принят на правах близкого друга в доме, не просто такого столпа церкви как мистер Хардинг, но и настолько задетого этой ситуацией смотрителя госпиталя.

- В самом деле, мне лично очень нравится мистер Болд, - продолжала бескорыстная жертва, - и сказать по "правде", - он заколебался прежде, чем объявить ужасающую весть, — я иногда думаю, что он вполне мог бы стать моим вторым зятем. 

Епископ не присвистнул: по нашему мнению он утратил возможность это делать после своего посвящения в сан; хоть в наши времена и можно легко встретить как коррумпированного судью, так и присвистывающего епископа; но он выглядел так, как будто сделал бы это, если бы не его палантин.

Каков свояк для архидьякона! Каков союз для Барчестерского прихода! Да даже какое родство для епископского дворца! Епископ в своём простодушии не испытывал никаких сомнений в том, что Джон Болд при наличии соответствующих возможностей закрыл бы все соборы, и вероятно все церковные приходы; распределил все церковные сборы среди методистов, баптистов и иных дикарей; полностью уничтожил церковные скамьи, и сделал бы шляпы с широкими полями и батистовые рукава так же вне закона как рясы, сандалии, и власяницы! И этот прелестный человек должен быть посвящён в упокоительные таинства церковных привилегий; тот, кто усомнился в чистоте приходских священников, и возможно не верил в триединство бога!

Мистер Хардинг видел какой эффект возымело сказанное, и почти раскаивался в своей откровенности; он, однако, делал, что мог, чтобы смягчить печаль своего друга и наставника. 

- Я не говорю, что они уже обручились. Если бы это было так, Элеонор сказала бы мне; я знаю её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что она бы так поступила; но я вижу, что они увлечены друг другом; и как мужчина и отец не имею возражений, чтобы выступить против их близости.

- Но, мистер Хардинг, - сказал епископ, - как же вы выступите против него, если он станет вашим зятем?

- Я не собираюсь выступать против него; это он выступает против меня; если что-то надо сделать в защиту, то я предполагаю Чедвик это сделает. Я полагаю...

- Ох, архидьякон этим займётся: будь этот молодой человек дважды его свояком, архидьякона ничто не удержит от того, чтобы поступать так, как он считает нужным.

Мистер Хардинг напомнил епископу, что архидьякон и реформатор пока не были родственниками, и вполне вероятно никогда не станут; он взял обещание, что имя Элеонор не будет упоминаться в любом обсуждении между отцом епископом и сыном архидьяконом относительно госпиталя; и затем он удалился, оставляя своего бедного старого друга ошеломлённым, удивлённым и сбитым с толку.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 2

Глава II. Реформатор Барчестера

Читать предыдущую главу можно по ссылке:
Глава I. Госпиталь Хирама.

В наше время мистер Хардинг уже десять лет как регент церковного хора Барчестера; и, как это ни прискорбно, снова становятся слышны недовольства относительно поступлений от хирамской собственности. Не потому что кто-либо завидует мистеру Хардингу из-за его доходов, и занимаемого комфортного положения; но о таких делах начали поговаривать в разных частях Англии. Популярные политики с явным негодованием заявили в Палате Общин, что корыстные священники Английской церкви набивают карманы на тех богоугодных делах, которые веками были предназначены для утешения стариков или образования молодёжи. Широко известное дело Госпиталя Святого Креста даже дошло до публичных слушаний в суде, и борьба мистера Уистона в Рочестере была встречена симпатией и поддержкой. Люди начинают поговаривать о необходимости расследовать подобные дела.

Мистер Хардинг, чья совесть в этом отношении чиста, никогда не чувствовал, что он получил незаслуженно хотя бы фунт по завещанию Хирама, и естественно принял сторону церкви, обсуждая такие дела с друзьями, епископом, своим зятем, архидьяконом. Аархидьякон, доктор Грантли, выражался весьма звучно по этому поводу. Будучи личным другом церковнослужителей рочестерского капитула, он писал письма в прессу по поводу непоседливого доктора Уистона, и по мнению его сторонников почти покончил с вопросом. Также он известен в Оксфорде как автор памфлета, опубликованного под псевдонимом “Сакердос”, о Графе Гилдфорде из Святого Креста, в котором он так ясно объяснил, что обстоятельства наших дней не подходят для буквального следования словам завещателя, а интересы церкви, о которых так заботился завещатель, лучше всего учитываются через предоставление епископам возможности награждать выдающихся светил церкви, чья служба была наиболее значимой для христианства. В ответ на это было доказано, что Генри де Блуа, основатель Святого Креста, не сильно интересовался благополучием реформаторской церкви, и что многих управляющих Святого Креста невозможно назвать выдающимися светилами на службе Христианства; однако, все друзья архидьякона решительно подтверждали и без сомнения ощущали, что его логика убедительна и не была оспорена по сути.

Имея такую мощную глыбу в поддержку и доводов, и совести, понятно, что мистер Хардинг никогда не чувствовал никаких угрызений по отношению к получаемым ежеквартально двумстам фунтам. И в самом деле вопрос никогда не представлялся ему в ином свете. В последние пару лет он нередко обсуждал и слышал очень много о завещаниях основателей доверительных фондов и доходах, поступающих от их собственности; он даже в иные минуты испытывал сомнение (с тех пор развеянное логикой своего зятя) было ли ясно указано, что Лорд Гилдфорд был уполномочен получать такую огромную сумму от доходов Святого Креста; но то, что ему самому платили сверх положенного его скромные восемьсот фунтов — ему, добровольно отдавшему шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса в год своим двенадцати престарелым соседям — ему, выполнявшему за эти деньги работу регента церковного хора так, как никто до него с тех пор, как Барчестерский собор был возведён — такая мысль ни разу не нарушала его покой и не тревожила совесть.

Тем не менее мистер Хардинг начинает беспокоиться из-за сплетен, которые, как ему известно, распространяются в Барчестере по этому поводу. Он узнаёт, что по меньшей мере двое из его подопечных говорили, что если бы каждый получал ему причитающееся, то вместо нищенских шиллинга и шести пенсов в день каждый из них имел бы по сто фунтов ежегодно и жил как джентельмен; и что едва ли стоит благодарить за скудную прибавку в два пенса в то время, как мистер Хардинг и мистер Чедвик ворочают тысячами фунтов, которыми добрый старый Джон Хирам никогда не собирался наделять таких, как они. И именно неблагодарность таких слов жжёт мистера Хардинга. Он сам предложил разместить в госпитале одного из этих двух недовольных, Абеля Хэнди; тот был каменщиком в Барчестере, и сломал ногу, упав со строительных лесов во время выполнения работ по ремонту собора; и мистер Хардинг предоставил ему первое же вакантное место в госпитале после того случая, хотя доктор Грантли очень хотел поместить туда своего одряхлевшего беззубого слугу из Пламстедской епархии, от которого архидьякон не мог избавиться другим способом. Доктор Грантли не забыл напомнить мистеру Хардингу, как доволен был бы своими шиллингом и шестью пенсами в день старый Джо Маттерс, и как неблагоразумно было со стороны мистера Хардинга разрешить городскому бунтарю стать причиной беспокойства. Вероятно, в тот момент доктор Грантли запамятовал, что богадельня предназначалась для ремесленников Барчестера, которые больше не могли зарабатывать на жизнь.

Живёт в Барчестере некий молодой хирург, по имени Джон Болд, и мистер Хардинг, и доктор Грантли хорошо знают, что именно его стоит благодарить за распространение мятежных мыслей, проявившихся в госпитале; да, и за возобновление этих неприятных пересудов об имуществе Хирама, снова распространяющихся по Барчестеру. Несмотря на то, что мистер Хардинг и мистер Болд знакомы друг с другом; мы даже можем сказать, что они друзья, учитывая огромную разницу в их возрасте. Доктор Грантли, однако, испытывает священный ужас при одном упоминании богомерзкого народного трибуна, как он однажды назвал Болда, обсуждая его с регентом; и будучи более рассудительным и дальновидным человеком, чем мистер Хардинг, обладая более трезвым умом, он уже предвидит, что этот Джон Болд приведёт Барчестер к большим неприятностям. Он считает, что надо относиться к нему как к врагу, и думает, что не стоит допускать его в свой круг на правах друга. Так как Джону Болду мы уделим много внимания, нам стоит постараться объяснить кто он такой, и почему он принял сторону подопечных Джона Хирама.

Джон Болд — молодой хирург, и в Барчестере он провёл свои юные годы. Его отец был лондонским врачом, и там сколотил скромное состояние, которое инвестировал в дома столицы. Ему принадлежали трактир Дракон Уонтли и почтовый дом, а также четыре магазина на Хай Стрит, и часть новеньких благовидных вилл (названных так в рекламных объявлениях), построенных возле города - как раз за Хирамским госпиталем. В одном из них и поселился доктор Болд, уйдя на покой, дабы провести здесь закат своей жизни и умереть; и здесь его сын Джон проводил свои школьные каникулы, а затем и рождественские, когда начал изучать хирургию в госпиталях Лондона. И как раз когда Джон Болд получил право называть себя хирургом и аптекарем, старый доктор Болд умер, оставив свою барчестерскую недвижимость сыну, и определённую сумму, размещённую под три процента, дочери Мери, которая на четыре или пять лет старше брата.

Джон Болд решил обосноваться в Барчестере и присматривать за своим имуществом, а также за костями и телами своих соседей, решивших обратиться к нему за помощью в своих несчастьях. Поэтому он повесил у входа большую латунную табличку с надписью “Джон Болд, Хирург” к большому недовольству девяти практиков, уже старавшихся заработать себе на жизнь за счёт епископа, декана и каноников; и стал жить вместе со своей сестрой. К нашему времени ему едва исполнилось двадцать четыре года; и хотя он уже три года живёт в Барчестере, не слышно чтобы он нанёс какой-либо вред девяти достойным членам своей профессии. Фактически их опасения не сбылись, так как за три года он и трижды не брал оплаты за свои услуги.

Как бы то ни было Джон Болд умён, и был бы при наличии практики хорошим хирургом; но его потянуло на совсем другой жизненный путь. Имея достаточно средств к существованию, у него не было нужды зарабатывать себе на хлеб; он отказался подвергнуть себя мытарствам своей профессии, как он это называл, и каковой по его мнению была основная часть работы хирурга; и нашёл другое занятие. Он часто перевязывает раны и накладывает шины беднякам, или тем, кого таковыми считает — но он это делает из любви к искусству. Я не сказал бы, что архидьякон прав, клеймя Джона Болда народным трибуном, так как я не знаю насколько радикальны должны быть взгляды человека, чтобы его так назвать; но Болд — определённо реформатор. Его страстью стала борьба с любыми несправедливостями или правонарушениями: государственными, церковными, коллективными (он добился своего избрания в городской совет Барчестера, и до того обеспокоил трёх подряд меров, что стало тяжело найти четвёртого), в медицинской практике, и вообще в мировом масштабе. Несомненно Болд очень искренен в своих попытках изменить человечество, и то, с какой энергией он посвятил себя исправлению зла и прекращению всякой несправедливости, достойно восхищения; но боюсь он слишком поглощён мыслью о своём особом призвании к преобразованиям. Было бы хорошо чтобы столь молодой юнец имел некоторую робость и больше доверия к честным мотивам других людей — если бы он мог поверить, что старые традиции не всегда вредны, и что изменения могут быть опасными; но нет, Болд обладает всем пылом и всей самоуверенностью Дантона, и разражается проклятьями в адрес старых традиций с жестокостью французского якобинца. Не удивительно, что доктор Грантли должен бы считать Болда горящей головешкой, упавшей среди тихих древних окрестностей Барчестерского собора. Доктор Грантли избегал бы его как чуму; но старый доктор и мистер Хардинг были закадычными друзьями. Ещё мальчиком Джонни Болд играл на лужайке мистера Хардинга; и неоднократно завоевывал сердце мистера Хардинга, слушая c сосредоточенным вниманием священные мелодии; и - сказать по правде - почти завоевал другое сердце в тех же стенах.

Элеонор Хардинг не клялась в верности Джону Болду, и возможно не отдавала себе отчёта, насколько дорог был ей молодой реформатор; но для неё было невыносимо, если кто-либо говорил о нём грубо в её присутствии. Она не осмеливается защищать его, когда её зять громко ругает Болда; ибо она как и её отец немного побаивается доктора Грантли; но она начинает сильно недолюбливать архидьякона. Она убеждает своего отца, что было бы несправедливо и неразумно изгонять своего молодого друга из-за его политических взглядов; она мало интересуется теми визитами, на которых она не встретит его, и, если уж на чистоту, она влюблена.

Нет ни одной веской причины, по которой бы Элеонор Хардинг не должна любить Джона Болда. Он обладает всеми качествами, чтобы наверняка тронуть девичье сердце. Он смел, решителен, весел; хорошо сложён и привлекателен; молод и предприимчив; его характер хорош во всех отношениях; у него значительный доход, чтобы обеспечить жену; он — друг её отца; и ко всему этому он в неё влюблён: почему бы в таком случае Элеонор не привязаться к Джону Болду?

Доктор Грантли, имея не меньше глаз, чем Аргус, и уже давно разглядев, куда дует ветер, полагает, что тому есть разные веские основания. Он полагает, что неразумно обсуждать этот вопрос со своим тестем, зная насколько снисходителен мистер Хардинг ко всему, что касается его дочери; но он обсудил этот вопрос со своей доверенной спутницей, в священном алькове под балдахином в Пламстедской епархии.

Как много сладких утех, как много ценных советов наш архидьякон получил в этом святом укрытии! Только здесь он сбрасывает чопорность, и снисходит со своего высокого церковного пьедестала, становясь простым смертным. На публике доктор Грантли никогда не забывает о манерах, которые уже стали им самим. Он обладает всем достоинством давнишнего святого при благообразии современного епископа; он всегда одинаков; он всегда архидьякон; в отличие от Гомера он никогда не дремлет. Даже со своим тестем, даже с епископом и деканом, он сохраняет этот торжественный тон и величавые манеры, внушает благоговение в молодые сердца Барчестера, а в Пламстедской епархии держит в страхе всю паству. И только когда он меняет свою новую шляпу на ночной колпак c кисточкой, и великолепные чёрные одеяния на привычную ночную пижаму, доктор Грантли говорит, и смотрит, и думает как обычный человек.

Многие из нас часто думают о том, как жестоко испытание веры должно быть для жён наших великих церковных прелатов. Для нас эти люди олицетворяют святого Павла; уже сама их поступь является чтением проповеди; их чистые и мрачные облачения требуют от нас веры и послушания, и кажется, что моральные добродетели парят вокруг священных голов. Декан или архиепископ, соответственно своему сану, уверены в нашем почитании, и облачённый епископ наполняет наши души благоговением. Но как это чувство может сохраняться в сердцах тех, кто видит епископов без их палантинов, а архидьяконов вообще в небрежной домашней одежде?

Все мы знакомы с какой-либо преподобной, абсолютно святейшей, особой, перед которой наш язык немеет, а ноги перестают слушаться. Но случись нам увидеть его распростёршимся под одеялом, широко зевнувшим, и зарывшимся лицом в подушку, мы смогли бы болтать без умолку в его присутствии так же бойко, как при докторе или адвокате. Вне сомнений, что по одной из таких причин и вышло, что архидьякон прислушивался к советам своей жены, хотя считалось, что это он уполномочен раздавать советы каждому встречному.

- Моя дорогая, - сказал он, поправляя многочисленные складки ночного одеяния, - этот Джон Болд снова был сегодня у твоего отца. Я должен заметить, что твой отец ведёт себя неблагоразумно.

- Он неблагоразумен, и всегда таким был, - ответила миссис Грантли из-под удобного одеяла. - В этом нет ничего нового.

- Нет, моя дорогая, нет ничего нового — я это знаю; но в сложившихся обстоятельствах, такая нерассудительность становится... становится... Знаешь что я скажу, дорогая, если он не позаботится о том, что происходит у него под носом, Джон Болд будет с Элеонор.

- Думаю, что будет, независимо от того, позаботится папа об этом или нет; да и почему нет?

- Почему нет! - почти взвизгнул архидьякон, и так дёрнул свой ночной колпак, что натянул его на нос. - Почему нет! Этот назойливый вредный выскочка, Джон Болд — самый вульгарный человек, которого я когда-либо встречал! Знаешь ли ты, что он вмешивается в дела твоего отца самым непрошеным... самым... - и растерявшись из-за нехватки достаточно обидного эпитета, он закончил выражать свой ужас, пробормотав, - Святые небеса! - что обычно очень помогало на церковных собраниях в епархии. Должно быть на некоторое время он забыл, где находится.

- По поводу его вульгарности, архидьякон, - (миссис Грантли никогда не подумывала о более интимном обращении к своему мужу), - я с тобой не согласна. Не то, чтобы мне нравился мистер Болд — на мой взгляд он слишком тщеславен, но Элеонор он нравится, и для папы будет хорошо, если они поженятся. Болда не беспокоил бы Госпиталь Хирама, будь он папиным зятем. - И леди повернулась под одеялом, что было хорошо знакомо доктору и ясно говорило ему, что на эту ночь вопрос был закрыт.

- Святые небеса! - пробормотал доктор снова. Очевидно, он был вне себя.

Доктор Грантли ни в коем случае не был плохим человеком; он стал точно таким, каким его могло бы сформировать полученное им образование; имея интеллект достаточный для своего положения в обществе, но не достаточный для того, чтобы продвинуться дальше. Он с суровым постоянством исполняет те обязанности, которые по его мнению должен исполнять священник, и даже сверх того, что обычно делают приходские священники, а архидьякон из него просто великолепен.

По нашему мнению епархией обычно занимается либо епископ, либо его архидьякон. В Барчестерской епархии всю работу выполнял архидьякон Барчестера. В этом деле он усерден, почитаем и, чем особенно гордятся его друзья, рассудителен. Главный его недостаток состоит в превозмогающей убеждённости в достоинствах и недостатках своего прихода, а его огромная слабость — в аналогичной уверенности в его собственных добродетелях и собственном красноречии. Он высоконравственен и верит в доктрины, которым обучает, и верит также, что сам действует в соответствии с ними; хотя нельзя сказать, что он подаст свой сюртук тому, кто взял его плащ, или что он готов простить своего брата семь раз. Он довольно строг к себе в исполнении своих обязанностей, считая, что любая небрежность в этом вопросе может подвергнуть церковь опасности; и если бы ему было позволено, он бы обрёк на вечную тьму и погибель не только каждого реформатора, но и любой комитет, и любую комиссию, которая осмелилась бы поставить вопрос о законности церковных доходов.

- Это церковные доходы — и удел прихожан соглашаться с этим. Конечно, церковь может управлять своими собственными доходами, - такой была его аргументация, когда дела лорда Джона Рассела и других обсуждались в Барчестере или Оксфорде.

Неудивительно, что доктор Грантли недолюбливал Джона Болда, и что предположение его жены о том, что он породнится с таким человеком, приводило его в смятение. Следует отдать ему должное, архидьякон никогда не испытывал недостатка в храбрости; он всегда был готов встретиться с врагом на любом поле и с любым оружием. В его доводах он находил веру и уверенность в успехе, при условии справедливой битвы со стороны противника. Ему не приходила в голову мысль, что Джон Болд и правда мог доказать, что доходы госпиталя присваивались незаконно; зачем в таком случае искать мира, да ещё на таких условиях? Как! Дать взятку неверному врагу церкви невесткой одного церковного служителя и дочерью другого? - молодой девушкой, чьи связи с епархией и приходом Барчестера были так тесны, что давало ей непререкаемое право на мужа, наделённого неким церковным положением! Когда доктор Грантли говорит о неверных врагах, он подразумевает не недостаток веры в доктрины церкви, но равно опасный скептицизм касательно чистоты её денежных дел.

Миссис Грантли обычно не была глуха к требованиям высокого положения, которое она занимала. Она и её муж редко не соглашались в том, как следует защищать церковь; как странно, что на этот раз она предпочла бы уступить! Архидьякон снова бормочет «Святые небеса!», укладываясь рядом с ней, но он это делает едва слышно самому себе, и продолжает повторять, пока сон не освобождает его от глубокой задумчивости.

Сам мистер Хардинг не видел никаких причин, почему его дочь не должна была любить Джона Болда. Он не был невнимателен к её чувствам, и возможно больше всего сожалеет о том участии, которое по его опасениям Болд собирается принять в отношении госпиталя, и что из-за этого тот может быть разлучён с его дочерью, или что она может быть разлучена с мужчиной, которого любит. Он никогда не говорил с Элеонор о её возлюбленном; он был последним человеком, который начал бы такой разговор даже со своей собственной дочерью; и если бы считал, что может разочароваться в Болде, то отослал бы её, или запретил ему приходить с визитами; но он не видел оснований для этого. Он вероятно предпочёл бы второго зятя из духовенства, так как мистер Хардинг был очень привязан к своему положению; но потерпев неудачу в этом, он по крайней мере желал, чтобы его зятем стал кто-нибудь из близкого круга, разделяющий его взгляды на церковные дела. Однако, он не отказал бы мужчине, которого любила его дочь, по причине разных с ним взглядов.

Следовательно предпринимаемые Болдом шаги не беспокоили лично мистера Хардинга. Несколько месяцев назад в результате жестокой борьбы, стоившей ему небольших денег, Болд одержал победу над одной пожилой женщиной с дорожной заставы, на чьи пошлины жаловалась ему другая старушка. Он изучил законодательный акт о доверительном управлении имуществом, обнаружил, что его протеже обсчитали, проехал через ворота сам, уплатив сбор, затем возбудил дело против привратницы, и добился, чтобы люди беспошлинно проезжали вверх по одному переулку и вниз по другому. Слава о его успехе широко распространилась, и на него стали смотреть как на защитника интересов бедняков Барчестера. Спустя некоторое время после этого дела он стал слышать в разных местах, что к жителям хирамского приюта относились как к нищим, в то время как имущество, наследниками которого они фактически были, было довольно большим; и адвокат, которого он нанимал в деле о дорожной заставе, подбил его обратиться к мистеру Чедвику за отчётом о движениях капитала по этой собственности.

Болд неоднократно выражал негодование о несправедливости распределения церковных трат в присутствии своего друга регента; но эти разговоры никогда не относились к делам Барчестера; и когда Финней, адвокат, подбил его вмешаться в дела госпиталя, его усилия были направлены против мистера Чедвика. Болд вскоре обнаружил, что хоть он и обратился к мистеру Чедвику как управляющему, но может навредить также и делам мистера Хардинга как смотрителя; и хотя сожалел о ситуации, в которой очутился, он не мог отступиться от этого предприятия по личным мотивам.

Как только он решил взяться за это дело, он принялся за него с обычной для него энергией. Получил копию завещания Джона Хирама, и тщательно до последней буковки его изучил. Он выяснил размер имущества, и, насколько мог, его ценность; составил схему того, как доход от этой собственности распределялся, согласно его соображениям. Имея на руках эти сведения, он обратился к мистеру Чедвику, заранее предупредив джентельмена о своём визите; и запросил у него отчет о доходах и расходах госпиталя за последние двадцать пять лет.

Конечно же он получил отказ, основанный на том, что мистер Чедвик не был уполномочен раскрывать сведения о собственности, которой он только управлял в качестве наёмного служащего.

- И кто может вас уполномочить, мистер Чедвик? - спросил Болд.

- Только мой наниматель, - сказал управляющий.

- И кто же это, мистер Чедвик? - вопрошал Болд.

Мистер Чедвик сказал, что раз этот запрос сделан из простого любопытства, он вынужден ответить отказом: если в наличии у мистера Болда были какие-либо скрытые аспекты, то было бы желательно, чтобы за необходимыми сведениями обратился профессиональный человек профессиональным путём. Адвокатами мистера Чедвика были мессиры Кокс и Камминс, из коллегии Линкольна. Мистер Болд записал адрес адвокатского бюро "Кокс и Камминс", отметил, что погода была холодной для этого времени года, и пожелал мистеру Чедвику доброго утра. Мистер Чедвик ответил, что для июня холодно, и откланялся.

Он сразу пошёл к своему адвокату, Финнею. Теперь Болд не был в восторге от своего адвоката, но по его словам ему просто был нужен тот, кто знал формальности, и кто сделает за деньги то, что его попросят. Он не собирался слушаться своего адвоката. Просто получить юридические услуги от адвоката так же, как сюртук от портного, так как не мог сделать это сам надлежащим образом; и он полагал, что Финней прекрасно подходит для этой цели в Барчестере. В отношении одного он в любом случае был прав: Финней был сама покорность.

Финней посоветовал сразу составить письмо в "Кокс и Камминс", памятуя о своих шести шиллингах и восьми пенсах.

- Нанесите удар сразу, мистер Болд. Однозначно и настойчиво требуйте полный отчет о делах госпиталя.

- Думаю, что мне стоит прежде встретиться с мистером Хардингом, - предположил Болд.

- Да, да, несомненно, - неохотно согласился Финней, - хотя возможно мистер Хардинг совсем не деловой человек, это может привести... привести к некоторым сложностям, но возможно вы правы. Мистер Болд, я не думаю, что встреча с мистером Хардингом может навредить. - По выражению лица своего клиента Финней видел, что он намерен поступить по-своему.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Канев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 1

Глава I. Госпиталь Хирама

Преподобный Септимус Хардинг уже несколько лет был приходским священником и проживал в соборном городе **, назовём его Барчестер. Назови мы его Велльс, или Солсбери, Эксетер, Херефорд, или Глостер, можно было бы предположить, что мы на кого-то намекаем, а так как эта история коснётся высокопоставленных церковных служителей предполагаемого города, нам бы не хотелось бросить подозрение на какое-то конкретное лицо. Давайте предположим, что Барчестер — тихий городок в Западной Англии, больше известный красотой своего собора и древностью памятников, чем коммерческим процветанием; что западная часть Барчестера – территория кафедрального собора, и что аристократия Барчестера — епископ, декан и каноники со своими женами и дочерьми.

В молодости мистер Хардинг обосновался в Барчестере. Прекрасный голос и вкус к церковной музыке определили место, на котором ему полагалось осуществить своё призвание, и в течение многих лет он исполнял простые, но невысокооплачиваемые обязанности младшего каноника. В сорок лет небольшой приход неподалёку от города добавил ему и хлопот, и доходов, а в пятьдесят лет он стал регентом церковного хора в соборе.

Мистер Хардинг женился рано и стал отцом двух дочерей. Старшая, Сьюзен, родилась вскоре после женитьбы, а младшая, Элеонор, спустя десять лет.

В то время, когда мы представляем его нашему читателю, он уже стал регентом церковного хора и жил в Барчестере со своей младшей дочерью, которой тогда было двадцать четыре года; будучи много лет вдовцом, и женив старшую дочь на сыне епископа незадолго до получения новой должности.

Злые языки Барчестера утверждали, что если бы не красота его дочери, мистер Хардинг оставался бы младшим каноником, но в этом, вероятно, злые языки традиционно ошибались; так как даже в качестве младшего каноника не было никого популярнее мистера Хардинга среди местной преподобной братии; а злые языки прежде, чем стали укорять мистера Хардинга за то, что епископ по дружбе сделал его регентом хора, активно обвиняли епископа в длительном пренебрежении своим другом мистером Хардингом. Как бы то ни было, Сьюзен Хардинг двенадцать лет назад вышла замуж за преподобного доктора Теофилуса Грантли, сына епископа, архидьякона Барчестера, и ректора Пламстедской епархии, а её отец спустя несколько месяцев стал регентом церковного хора Барчестерского собора, вопреки обыкновению приобретя службу в качестве подарка от епископа.

А теперь стоит объяснить некоторые особенные обстоятельства, связанные с должностью регента церковного хора. В 1434 году в Барчестере умер некий Джон Хирам, который разбогател в городе на торговле шерстью, и в своём завещании он оставил дом, в котором умер, и некоторые луга и территории возле города, всё ещё называемые Лугами Хирама, или Полями Хирама, на содержание двенадцати состарившихся чесальщиков шерсти, родившихся, выросших и проведших всю свою жизнь в Барчестере; он также указал в завещании, что для их проживания следует построить приют для престарелых, с подходящим жильём для смотрителя, который также будет получать определённую ежегодную сумму с рентных платежей вышеуказанных лугов и полей. Более того, он захотел, имея склонную к гармонии душу, чтобы регент соборного церковного хора становился также смотрителем странноприимного дома, при условии его одобрения епископом.

С тех пор до нашего времени эта богоугодное дело шло и процветало — по крайней мере, богоугодное дело шло, а имущество процветало. Уже не было в Барчестере никакого чесания шерсти; потому епископ, декан и смотритель, которые селили пожилых людей, обычно выбирали каких-либо своих нахлебников; состарившихся садовников, дряхлых могильщиков, восьмидесятилетних причетников, которые благодарно принимали удобное жилище и один шиллинг и четыре пенса в день, каковой была пенсия, на которую они имели право согласно завещанию Джона Хирама. Прежде, т.е. за пятьдесят лет до нынешнего времени, они получали шесть пенсов в день, а смотритель предоставлял им завтрак и ужин за своим столом, в соответствии с четким указанием в завещании Хирама: но по общему мнению это было неудобно, и не соответствовало желаниям ни смотрителя, ни жильцов приюта, и потому заменилось на ежедневные шиллинг и четыре пенса по согласию всех сторон, включая епископа и общество Барчестера. Таково было положение двенадцати старцев Хирама, когда мистера Хардинга назначили смотрителем; но хотя их можно считать удачливыми в их положении, скорее счастье улыбалось смотрителю. Луга и поля, на которых во времена Хирама косили сено и пасли коров, сейчас были застроены домиками; стоимость имущества постепенно росла из года в год и из века в век, и по оценкам тех, кто в этом разбирался, приносила теперь довольно значительный доход; а по оценкам тех, кто ничего в этом не понимал, увеличилась до сказочных размеров.

За имуществом присматривал один джентельмен в Барчестере, который также был управляющим владений епископа — человек, чьи отец и дед были управляющими епископов Барчестера, и фермерами на землях Джона Хирама. Чедвики заслужили почёт в Барчестере; они пользовались уважением у епископов, деканов, каноников и регентов церковного хора; их хоронили на территории собора; никогда они не были известны корыстью и жадностью, но всегда жили комфортно, содержали хороший дом и занимали высокое положение в барчестерском обществе. Нынешний мистер Чедвик был достойным отпрыском достойного древа, и жители лугов и полей, и жители епископских владений, были рады иметь дело с таким достойным и великодушным управляющим.

В течение многих-многих лет — по оставшимся записям сложно сказать скольких, возможно с тех самых времён, когда пожелания Хирама впервые были выполнены — поступления от собственности платились управляющим или фермером смотрителю, а он уже делил их между жильцами приюта; после чего оставшуюся сумму он платил себе, что и стало ему причитаться. Были времена, когда бедному смотрителю не доставалось ничего, кроме его жилья, так как луга заливало, а земли барчестерских полей были неплодородны; и в такие тяжелые времена смотритель с трудом мог выдавать ежедневное пособие своим двенадцати приживальцам. Но постепенно всё менялось; луга осушили, и на полях начали вырастать коттеджи, а смотрители вполне справедливо возместили себе минувшие чёрные дни. В тяжелые времена бедняки имели причитающееся им, и потому в лучшие времена не могли ожидать большего. Таким образом доход смотрителя вырос; живописный домик, приписанный к приюту, был расширен и приукрашен, а место стало одним из самых желанных среди тихих клирных синекур, связанных с нашей церковью. И теперь оно было всецело дарованным епископом, хотя декан и церковный капитул в прежние времена выступали против этого, они сообразили, что благоприятнее для общей репутации иметь богатого регента хора, назначаемого епископом, чем бедного, назначаемого ими самими. Жалованье регента хора Барчестера составляло восемьдесят фунтов в год. Доход, получаемый смотрителем госпиталя, составлял восемьсот фунтов, не считая стоимости дома. Роптание, весьма тихое роптание, слышалось в Барчестере — в самом деле незначительное и редкое — о том, что поступления от собственности Джона Хирама не распределялись справедливо; но нельзя сказать, что оно было достаточным, чтобы вызвать неудобство для кого-либо; но всё же об этом шептались, и мистер Хардинг знал об этом. Но таковой была его репутация в Барчестере, и настолько общепринятой была его популярность, что сам факт его назначения успокоил бы более смелые разговоры; но мистер Хардинг был щедрым, благоразумным человеком, и чувствуя, что эти перешёптывания могли иметь основания, он после своего назначения объявил о намерении добавить два пенса к скудному доходу каждого жильца, что составило шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса, дополнительно уплачиваемых из его кармана. Поступив так, однако, он ясно и неоднократно обращал внимание жильцов приюта, что несмотря на своё обязательство, он не мог обещать за своих преемников, и два пенса можно считать только его подарком, а не платой из фонда. Однако, большинство жителей приюта было старше мистера Хардинга, и потому вполне уверено в сохранности своего дополнительного дохода.

Эта щедрость со стороны мистера Хардинга не была беспрепятственной. Мистер Чедвик мягко, но серьёзно отговаривал его; и его своенравный зять, архидьякон, единственный, перед кем мистер Хардинг испытывал трепет, безотлагательно, более того, рьяно воспротивился такой нецелесообразной поблажке; но смотритель заявил о своём намерении в госпитале до того, как архидьякон смог вмешаться, и дело было сделано.

Госпиталь Хирама, так называется приют, представляет собой довольно живописное здание, и показывает хороший вкус, которым были наделены церковные архитекторы тех дней. Он стоит на берегу небольшой речки, которая практически огибает соборную территорию, с одной стороны становясь границей города. Дорога в Лондон пересекает реку красивым одноарочным мостом, и глядя с этого моста, незнакомец увидит окна комнат старцев, каждая пара из которых разделена небольшой опорой. Широкая аллея, посыпанная гравием, проходит между зданием и рекой. Эту дорогу всё время подравнивают и обслуживают; а в конце дороги, под парапетом ближе к мосту, стоит большая видавшая виды скамья, на которой в тихую погоду можно заметить троих или четверых хирамских жильцов. За рядом опор, и дальше от моста, и также дальше от воды, которая внезапно здесь сворачивает, можно разглядеть прелестные эркерные окна дома мистера Хардинга, и его гладко подстриженную лужайку. Вход в госпиталь расположен со стороны лондонской дороги, и проходит через массивные ворота под тяжелой каменной аркой, лишней, как можно было бы подумать, в любое время для защиты двенадцати старцев, но подходящей для благовидности хирамской богадельни. Проходя через этот главный вход, никогда не закрываемый с шести утра до десяти вечера, и никому не открываемый после, если только вы не позвонили в огромный хитро повешенный средневековый колокол, который ни один непосвящённый незнакомец не смог бы найти, можно увидеть шесть дверей обителей жильцов, а за ними еле заметную железную решётку, через которую более счастливая часть Барчестерской элиты попадает в райское жильё мистера Хардинга.

Мистер Хардинг представляет собой мужчину невысокого роста, достигшего шестидесяти лет, что едва отразилось на его внешности; его волосы скорее седые, чем серые; его глаза очень добрые, но ясные и сияющие, хотя очки, которые он вертит в руке, когда они не водружены на его нос, показывают, что время возымело своё действие хотя бы на его зрение; его руки изысканно белы, а ладони и ступни невелики; он всегда носит чёрный сюртук, черные бриджи до колен, и чёрные ботинки, и вызывает некоторое возмущение среди слишком клерикальной братии своим чёрным шейным платком.

Даже самые верные поклонники не смогли бы назвать мистера Хардинга трудолюбивым человеком; условия жизни не призвали его быть таковым; и всё же его вряд ли можно назвать лентяем. Со времени его назначения регентом хора, он опубликовал, со всеми возможными добавлениями в виде кожаного переплёта, оформления и золотого тиснения, сборник древней церковной музыки, с надлежащими трактатами о Пёрселле, Кротче и Наресе. Он значительно улучшил хор Барчестера, ставшим под его командованием вровень с любым соборным хором Англии. Он исполнял больше обычных соборных обязанностей, и играл на виолончели ежедневно для той аудитории, которую мог собрать или, за неимением лучшего, для себя самого.

Нам стоит отметить другую особенность мистера Хардинга. Как мы уже ранее обозначили, его доход составлял восемьсот фунтов в год, а его семья состояла из одной дочери; и всё же он никогда не чувствовал себя свободным в денежном отношении. Переплёты и золотые тиснения «Церковной музыки Хардинга» стоили больше, чем кто-либо предполагал, за исключением автора, издателя и преподобного Теофилуса Грантли, который не позволял ни одной экстравагантности своего тестя остаться незамеченной. К тому же он был щедр со своей дочерью, для которой держал небольшой экипаж и пару пони. Он в самом деле был щедр ко всем, но в особенности к двенадцати жителям приюта, которые были предоставлены его заботам. Без сомнения с таким доходом мистер Хардинг должен был, как говорят, возвыситься над миром, но в любом случае не над архидьяконом Теофилусом Грантли, перед которым он всегда был более-менее в долгу, так как тот в некоторой степени предопределил материальное положение церковного регента.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Канев, 2018.