Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 7

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:

Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

Глава V.Доктор Грантли посещает госпиталь.

Глава VI. Чаепитие у смотрителя.

"Юпитер"

Хотя Элеонор Хардинг оставила Джона Болда с высоко поднятой головой, не стоит предполагать, что в глубине души она сохраняла то же присутствие духа, которое показывала своим поведением. С одной стороны она чувствовала естественное нежелание терять своего любимого; но с другой стороны она не чувствовала себя настолько правой, как казалось. Её отец рассказал ей, и повторял раз за разом, что Болд не сделал ничего недостойного или несправедливого; почему же она должна упрекать и отталкивать его, если ей так тяжело было вынести его потерю?... но такова человеческая натура, и в особенности натура молодой леди. Когда она удалялась от него под тёмными вязами прихода, её взгляд, её тон, каждое движение и жест тела расходились с её чувствами; она бы отдала весь мир ради того, чтобы взять его за руку, уговорить его, переубедить его, упросить его, отговорить от его намерений; взять верх над ним с помощью всего женского арсенала, и выкупить своего отца за счёт себя; но гордость не позволила бы ей так поступить, и она оставила его без любящего взгляда и доброго слова.

Если бы Болд судил о другом герое-любовнике или о другой леди, он скорее всего понял бы всё так же, как и мы; но в любовных вопросах мужчины никогда не разбираются в своих собственных делах. Говорят, что слабое сердце никогда ещё не завоёвывало прекрасной дамы; и удивительно, как вообще прекрасные дамы завоёвываются при таких слабых мужских сердцах! Если бы не доброта их натуры, ведь видя недостаток нашей храбрости, они порой снисходят со своих неприступных крепостей и сами помогают нам нанести им поражение, слишком часто они бы оставались незавоёванными и невредимыми, свободны телом, если не душой.

Бедный Болд уныло поплёлся домой; ему казалось, что в отношении Элеонор Хардинг его судьба была решена, если только он не согласится отступиться от задачи, на которую он подписался, и от которой на самом деле ему не так-то просто будет отказаться. Уже были задействованы юристы, и вопрос в определённой степени был вынесен на публику; и к тому же как может такая высоконравственная девушка как Элеонор полюбить человека, который пренебрёг своим долгом, уже принятым на себя! Позволила бы она купить своё расположение ценой его самоуважения?

Что касается его попытки реформирования госпиталя у Болда не было пока ни малейшей причины быть недовольным своим успехом. Весь Барчестер был на ушах из-за этого. Епископ, архидьякон, смотритель, управляющий, и некоторые другие духовные лица встречались ежедневно, обсуждали тактики, и готовились к большой атаке. С сэром Абрахамом Хепхезердом проконсультировались, но пока не получили его заключение: копии завещания Хирама, копии журналов смотрителя, копии договоров аренды, копии счетов, копии всего, что можно было скопировать, и даже того, что нельзя было, были ему отправлены; и дело приобретало значительный размах. И более того, о нём упомянули в ежедневнике "Юпитер". В этом всемогущем печатном издании, в одном из срочных выпусков, связанных с делом Святого Креста, было указано следующее: "Вероятно внимание общества привлечёт и другое дело, правда меньшего масштаба, но похожего по сути. Нам сообщили, что смотритель или управитель одной старой богадельни, прикреплённой к Барчестерскому собору, является получателем годового дохода в двадцать пять раз превышающего тот, который был ему назначен завещанием основателя богадельни, в то время как сумма, ежегодно выделяемая непосредственно на благотворительные цели, оставалась постоянной. Другими словами наследники по завещанию не получили никакой выгоды от увеличения стоимости имущества на протяжении последних четырёх столетий, так как всё досталось так называемому смотрителю. Невозможно найти пример ещё большей несправедливости. И не стоит говорить, что какие-то шесть или семь или двенадцать стариков получают в этом мире всё, что может потребоваться человеку. На каком основании, моральном или божественном, традиционном или правовом, основываются претензии смотрителя на большой доход, который он получает ни за что? Довольство этих бедняков, если они и правда довольны, не может оправдать его богатства! И протягивая свою церковную ладонь, чтобы получить сумму равную оплате дюжины работающих клириков, задавался ли он когда-либо вопросом - за что ему такое вознаграждение? Тревожит ли его совесть вопрос, имеет ли он право на такие дотации? Или возможно, что он никогда не представлял это дело в таком свете; что он получает многие годы, и намеревается с божьей милостью получать в дальнейшие годы плоды благочестивого труда минувших веков, не задумываясь о каком-либо своём праве на эту свою часть, или какой-либо несправедливости к другим! Нам стоит отметить, что нигде кроме как в Английской церкви, и только среди её священников, можно найти такое нравственное безразличие."

Мне стоит теперь дать моим читателям возможность представить состояние мистера Хардинга после прочтения вышеуказанной статьи. Говорят, что ежедневно продаётся сорок тысяч копий "Юпитера", и каждую копию читает по меньшей мере пять человек. Таким образом двести тысяч читателей узнают о таком обвинении в его адрес; двести тысяч сердец переполнятся негодованием от корыстной несправедливости, нескрываемого грабежа со стороны смотрителя Барчестерского госпиталя! И как он мог на это ответить? Как мог открыть он глубины своей души этим людям, этим тысячам образованных, безупречных, лучших людей его страны; как показать им, что он не был ни грабителем, ни алчным ленивым священником, цепляющимся за богатство, но скромным застенчивым человеком, который невинно взял то, что было невинно ему предложено?

- Напиши в "Юпитер", - предложил епископ.

- Да, - сказал архидьякон, лучше знавший свет, чем его отец, - да, и тебя обсмеют; снова и снова подвергнут издёвкам; переломают тебе все кости, как умелый терьер, пережёвывая крысу. Пропустишь в своём ответе слово или букву, и они заведут волынку о невежестве соборного клира; сделаешь маленькую ошибку, и она станет ложью, или небольшую уступку, и это будет представлено самобичеванием; узнаешь, что сам ты грубый, сварливый, недостойный, неграмотный, и десять к одному, что будучи священником ты будешь обвинён и в богохульстве! Можно быть лучшим в своём деле, с выдающимся талантом и прекрасным характером; можно писать так же хорошо как Аддисон, и искусно как Юний, но невозможно хорошо ответить, когда тебя атакует "Юпитер". В таких делах он всемогущ. Кем является царь в России, или народ в Америке, тем является "Юпитер" в Англии. Отвечать на такую статью! Нет, смотритель; можешь делать что угодно, но только не это. Знаешь, мы должны были предусмотреть что-то подобное; но нам не стоит призывать на свою голову больше, чем необходимо.

В то время как статья в "Юпитере" так растревожила нашего бедного смотрителя, для противной стороны она была огромной победой. Болд очень сожалел о том, что мистера Хардинга атаковали настолько лично, но всё же он не мог не чувствовать ликования от того, что его дело было поддержано таким могущественным защитником: ну а что касается Финнея, адвоката, то он был вне себя от счастья. Каково! Быть вовлечённым в одно дело и на одной стороне с "Юпитером"; разделять мнение, которое "Юпитер" рекомендовал поддержать, продвигать и за которое бороться! Возможно даже когда-нибудь он будет упомянут как образованный джентльмен, чьи усилия принесли процветание и пользу беднякам Барчестера! Возможно, его вызовут для обсуждения в комитеты Палаты Общин, с бог знает каким ежедневным возмещением его личных расходов — он может годами заниматься этой тяжбой! Не было конца блистательным розовым мечтам, которые редактор "Юпитера" породил в головокружительных мыслях Финнея.

И старые постояльцы тоже слышали о статье и неясно чувствовали, что теперь за их дело взялся невероятный защитник. Абель Хэнди ковылял туда-сюда по комнатам, повторяя всё, что он понял из напечатанного, с некоторыми своими дополнениями, которые он считал нужным добавить. Он рассказывал им, как "Юпитер" объявил, что их смотритель не лучше разбойника, и что всё, что говорится в "Юпитере" воспринимается всеми как истина. Как в "Юпитере" было подтверждено, что каждый из них... "подумай только, Джонатан Крампл, каждый из нас!"... имеет полное право на сотню в год; и что если в "Юпитере" было так сказано, то это даже лучше, чем решение верховного судьи: и к тому же он носился с газетой, предоставленной мистером Финнеем, хотя оную никто из них не мог прочитать, а она укрепляла с каждым прикосновением и поддерживала то, что было им сказано; и Джонатан Крампл много раздумывал о возвращении своего богатства; и Джоб Скалпит видел, как он был прав подписывая петицию, и бесконечно говорил об этом; и Спригс бросал косые дьявольски хитрые взгляды своим единственным глазом; и Муди, приблизившись к грядущей золотой поре, все больше ненавидел тех, кто до сих пор не отпускал то, что он так жаждал. Даже Билли Гейзи и прикованный к постели Белл стали активнее и тревожнее, и великий Банс, хмурясь, стоял в стороне от всего этого с глубокой скорбью укоренившейся в его сердце, ибо он предвидел, что грядут тяжелые времена.

Было решено следуя совету архидьякона, что ни протеста, ни объяснения, ни защитной речи не стоит отправлять от Барчестерского конклава редактору "Юпитера"; но пока ещё это было единственное решение, к которому они пришли.

Сэр Абрахам Хепхезерд был увлечён подготовкой законопроекта по подавлению папистов, называемого Законом "О надзоре за монахинями", смыслом которого было позволить любому священнику-протестанту старше пятидесяти лет обыскивать любую монахиню, которую он подозревал во владении антигосударственными бумагами или иезуитскими символами; и так как в законопроекте были указаны сто тридцать семь приходов, в каждом из которых были свои разборки с католиками, и было известно, что за законопроект пойдёт борьба дюйм за дюймом с полусотней ирландцев, надлежащее оформление и соответствующее согласование требовало большую часть времени сэра Абрахама. Законопроект получил желаемый для него результат. Конечно, он так и не стал законом; но он настолько разделил ряды ирландских членов парламента, которые объединились для продвижения в кабинет министров законопроекта о принуждении всех мужчин пить ирландский виски, и всех женщин носить ирландский поплин, что до окончания сессии "Великий Поплин" и "Лига Виски" были абсолютно безвредны.

Потому так случилось, что заключение сэра Абрахама пришло не сразу, и из-за неопределённости и ожидания чувства жителей Барчестера оставались взбудоражеными.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 6

Глава VI. Чаепитие у смотрителя

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

Глава V. Доктор Грантли посещает госпиталь.

После тягостных раздумий мистер Хардинг мог быть уверен только в одном. Он твёрдо решил, что ни при каких обстоятельствах не обидит и не рассорится из-за всего этого ни с Болдом, ни с постояльцами. И решив так, он в тот же день написал мистеру Болду письмо, приглашая его встретиться с несколькими друзьями и послушать музыку в указанный вечер на следующей неделе. Если бы он не пообещал этот небольшой приём Элеонор, в текущей ситуации он вероятно предпочёл бы отказаться от такого веселья; но обещание уже было дано, приглашения должно быть написаны, и когда Элеонор спросила отца об этом вечере, то была рада услышать от него: "Я думал о Болде, и принял решение сам написать ему, но тебе следует написать его сестре".

Мери Болд была старше брата, и во время нашей истории ей как раз исполнилось тридцать лет. Она не была непривлекательной молодой женщиной, но её нельзя была назвать и красавицей. Основным её достоинством был добрый нрав. Она не была ни слишком сообразительной, ни очень энергичной, особенно в сравнении с её братом; но она руководствовалась высокими принципами добра и зла; у неё был мягкий характер, и недостатков было меньше, чем достоинств. Те, с кем она встречалась время от времени, не были о ней высокого мнения; но те, кто её хорошо знал, очень её любили, и чем больше узнавали, тем больше любили. Среди тех, кому она нравилась больше всех, и была Элеонор Хардинг; и хотя она никогда откровенно не разговаривала с ней о её брате, каждая из них понимала чувства другой. Брат и сестра сидели вместе, когда им принесли письма.

- Как странно, - сказала Мери, - что им пришлось прислать два письма. Ну если мистер Хардинг начинает следовать моде, мир определённо меняется.

Брат её сразу понял суть и предлагаемое перемирие; но ему не так-то просто было надлежаще повести себя в этом деле, так как оно было связано с мистером Хардингом. Жертве гораздо легче быть великодушной, чем гонителю. Джон Болд чувствовал, что он не может посетить вечер, устраиваемый смотрителем: он никогда не любил Элеонор больше, чем теперь; он никогда так не хотел увидеть её своей женой, как сейчас, когда для этого возникло так много препятствий. И всё же вот сам её отец, устраняющий эти препятствия насколько возможно, но он всё равно чувствовал, что не может больше прийти к ним в дом как искренний друг.

Он вертел в руках письма, думая об этом, а его сестра ждала, когда он примет решение.

- Хорошо, – сказал он. – Полагаю, нам стоит написать разные ответы, и в обоих будет сказано, что мы будем очень рады. Ты, конечно, пойдёшь, Мери, – на что она с готовностью кивнула. – А я не могу, – продолжал он, глядя серьёзно и печально. – Я хотел бы всем своим сердцем.

- А почему нет, Джон? - спросила она. До этих пор она не слышала ничего об этом новонайденном правонарушении, которое собирался исправить её брат — во всяком случае ничего, что связало бы это дело с именем её брата.

Он некоторое время сидел раздумывая, пока не решил, что лучше всего будет сейчас рассказать ей всё о том, в какое положение он попал: рано или поздно это всё равно следует сделать.

- Боюсь, что я не могу больше приходить к мистеру Хардингу как друг, по крайней мере пока.

- Ах, Джон! Почему нет? О, ты поссорился с Элеонор!

- Нет, правда, – ответил он. – Я не ссорился с ней пока.

- Тогда в чём дело, Джон? – спросила она, глядя на него с ожиданием и любовью во взгляде, так как прекрасно знала, что часть его сердца была там, в том доме, куда по его словам он больше не может приходить.

- Потому, – сказал он наконец, – как я взялся за дело этих двенадцати человек из Хирамского госпиталя, и, конечно, это сталкивает меня с мистером Хардингом. Возможно, мне придётся противостоять ему, или вмешаться в его дела, или даже навредить ему.

Мери пристально смотрела на него некоторое время, прежде чем заставила себя ответить, а затем лишь спросила, что он собирается сделать для тех стариков. "Ну, это долгая история, и я не уверен, что ты меня поймёшь. Джон Хирам составил завещание, и оставил своё имущество на нужды определённых бедных стариков, а доходы от него вместо того, чтобы тратиться на их нужды, идут в карманы смотрителя и епископского управляющего".

- И ты собираешься забрать у мистера Хардинга его часть?

- Я ещё не знаю, что сделаю. Пока я собираюсь разобраться во всём этом. Понять, кому полагается эта собственность. Я прослежу, если это в моей власти, чтобы восторжествовала справедливость по отношению к беднякам города Барчестера в целом, а они на самом деле являются наследниками согласно завещанию. Короче, я собираюсь привести это дело в порядок по возможности.

- А почему именно ты должен это сделать, Джон?

- Ты можешь задать этот вопрос кому угодно, – сказал он, – и тогда никто не возьмёт на себя обязанность восстановления справедливости для этих бедных людей. Если мы будем исходить из такого принципа, то слабых некому будет защитить, несправедливости некому воспротивиться, и некому бороться за права бедных! – Так Болд успокаивал себя ощущением собственной добродетели.

- Но неужели никто кроме тебя не может этим заняться, ведь ты же так давно знаешь мистера Хардинга? Правда ведь, Джон, как друг, молодой друг, настолько моложе, чем мистер Хардинг...

- Ох уж эта женская логика, Мери. При чём здесь возраст? Кого-нибудь другого можно обвинить, что он слишком стар; а что касается дружбы, если само дело справедливое, то нельзя вмешивать сюда личные мотивы. Именно потому что я очень высоко ценю мистера Хардинга, я должен пренебречь своим долгом перед этими стариками? Или должен отказаться от дела, которое считаю правым, потому что я лишусь нашего общения?

- Джон, но как же Элеонор? - спросила сестра, робко изучая лицо брата.

- Элеонор, то есть мисс Хардинг, если по её мнению возможно... то есть если её отец... или скорее она... или и правда он... если они посчитают необходимым... но я не думаю, что так уж необходимо сейчас обсуждать Элеонор Хардинг; но вот что я скажу, что если я прав по поводу её характера, то она не будет обвинять меня за выполнение того, что я считаю своим долгом. - И Болд успокоил себя обычным утешением римлянина.

Мери некоторое время сидела молча, пока наконец её брат не напомнил ей, что на письма следует ответить, и она поднялась, села к столу, достала перо и бумагу, и написала на ней медленно:

"Вилла Пакенхэм,

Вторник, утро,

Дорогая Элеонор,

Я..."

и остановившись, взглянула на своего брата.

- Ну, Мери, почему ты не пишешь?

- О, Джон, - сказала она. - Дорогой Джон, пожалуйста, подумай обо всём хорошенько.

- Подумать хорошенько о чём? - спросил он.

- Об этом госпитале... обо всём, что касается мистера Хардинга... о том, что ты говорил о тех стариках. От тебя ничего не требуется... никакой долг не принуждает тебя выступить против твоего давнего, твоего лучшего друга. О, Джон, подумай об Элеонор. Ты разобьёшь и её сердце, и своё.

- Ерунда, Мери; сердцу мисс Хардинг также как и твоему ничего не угрожает.

- Прошу, сделай это для меня, Джон, оставь это. Знаешь же как сильно ты её любишь. - И она подошла и присела на коврик возле него. - Прошу тебя, оставь это. Ты собираешься сделать несчастными и себя, и её, и её отца: ты всех нас собираешься сделать несчастными. Ради чего? Мечты о справедливости. Ты никогда не сделаешь тех двенадцать стариков счастливее, чем сейчас.

- Моя дорогая девочка, ты не понимаешь, - сказал он, погладив её волосы рукой.

- Я всё понимаю, Джон. Я понимаю, что это несбыточная мечта... которая тебя захватила. Я знаю, что нет такого долга, который бы требовал от тебя этого безумного... этого суицидального поступка. Я знаю, что ты любишь Элеонор Хардинг всем сердцем, и теперь я скажу тебе, что она тебя любит так же. Если бы перед тобой стоял ясный реальный долг, я была бы последней, кто просил тебя отречься от него ради любви женщины, но это... ах, подумай ещё раз, прежде чем ты сделал что-либо, что внесёт раздор между тобой и мистером Хардингом. - Он не отвечал, а она сидела на коленях, опираясь на его колено, но по его лицу она видела, что он был склонен отступить. - В любом случае давай я напишу, что ты придёшь на этот приём. По крайней мере не разрывай с ними отношений, пока ты пребываешь в сомнениях. - И она поднялась в надежде закончить своё письмо так, как хотела.

- Я не сомневаюсь, - наконец сказал он, вставая. - Я не смогу уважать себя, если брошу это дело, потому что мисс Хардинг красива. Я и правда её люблю; я дал бы руку на отсечение, чтобы услышать от неё то, что ты только что сказала от её имени; но я не могу ради неё бросить начатое дело. Надеюсь, что она позже признает мою правоту, но я не могу быть гостем в доме её отца. - И барчестерский Брут вышел, чтобы в раздумьях о своей добродетели укрепить свою решимость. Бедная Мери Голд села и грустно окончила письмо, написав, что сама она посетит приём, но её брату мешают неотвратимые препятствия. Боюсь, что она не оценила, как должна была бы, самоотверженность его невиданной добродетели.

Приём проходил как обычно и проходят подобные мероприятия. Там присутствовали пожилые леди с пышными формами в красивых шёлковых платьях, и изящные молодые леди в тонких муслиновых платьицах; пожилые джентльмены стояли спиной к пустому камину, судя по всему ощущая себя так же комфортно, как в собственных креслах дома; а молодые джентльмены с туго завязанными галстуками толпились у двери, ещё не набравшись смелости для атаки на муслиновые платьица, выстроившиеся полукругом в ожидании битвы. Смотритель попробовал протрубить начало, но с треском провалился, не обладая генеральским тактом; его дочь делала что могла, чтобы управлять войском, то есть следила за обновлением блюд с пирожными и чаем, и терпеливо приглядывала за проходящим приёмом; но сама Элеонор не чувствовала воодушевления, делая это; единственный противник, с которым она хотела бы скрестить шпаги, отсутствовал, и она, как и другие, чувствовала некоторую скуку.

Громче всех был слышен чёткий звучный голос архидьякона, который произносил речь для своих братьев-священников об опасностях угрожающих церкви, ужасных слухах о безумных реформах даже в Оксфорде, и о проклятой ереси доктора Уистона.

Однако вскоре стали различимы более приятные звуки. Какие-то движения в углу приметном круглыми стульями и площадкой для музыкантов. Восковые свечи помещены в подсвечники, большие книги принесены из скрытых тайников, и началась вечерняя суета.

Сколько раз колки подкручивались и откручивались прежде чем наш друг обнаружил, что повернул уже достаточно; сколько разноголосых скрипов обещало грядущую гармонию. Сколько муслин развевался и мялся прежде, чем Элеонор и другую нимфу усадили за пианино; как близко у стены расположился высокий Аполлон с его флейтой, такой же длинной как он сам, простирающейся над головами его милых соседей; в какой маленький уголок втиснулся тот круглый раскрасневшийся младший каноник, и там с удивительным проворством нашёл место, чтобы настроить привычную ему скрипку!

И наконец обрушилось: они растекаются в полной совместной гармонии... на вершину горы и вниз в долину... и громче и громче, а потом тише и тише; теперь громко будто вступая в битву; потом тихо, будто оплакивая убитого. И во всём этом, через всё это и над всем этим слышится виолончель. Ах, совсем не зря все те колки подкручивались и откручивались — слушайте, слушайте! Теперь этот наигрустнейший из инструментов рассказывает свою волнующую историю. Тишина, и скрипка, флейта и фортепиано трепетно ожидают, чтобы услышать муки их стенающего брата. И лишь на миг: прежде чем тоска этих низких звуков полностью прочувствована, снова весь оркестр играет в полную силу... жмут педали, торопливо несутся двадцать пальцев в поисках басов в страстном порыве. Аполлон дует пока его тесный шейный платок не превращается в верёвку, а младший каноник орудует обоими руками пока не теряет сознание от истощения, облокотившись на стену.

Как случилось, что сейчас, когда должна воцариться тишина, когда правила приличия, если не вкуса, должны заставить людей слушать... как случилось, что в этот момент войска чёрных сюртуков оставили места дислокации и начали наступление? Шаг за шагом они продвигаются вперёд и стреляют скромно и неточно из небольших ружей. Ах, дорогие мои, подобные попытки не завоюют городов, даже если враг как никогда открыт для нападения. Позже более смертоносная артиллерия пускается в ход; медленно, но результативно происходит продвижение; муслиновые ряды разбиты и разобщены; огромное скопление стульев расступается; битва уже не между враждующими полками, но один на один идёт бой между отдельными бойцами, как в славные старые дни, когда сражения были уделом благородных людей. В углах, и в тени гардин, за диванами и почти скрытыми дверьми, у удалённых окон, и под прикрытием висящих гобеленов удары наносились и парировались, роковые, неизлечимые, сеющие смерть.

И отдельно возникает другая битва, более сдержанная и серьёзная. Архидьякон ввязывается в неё против двух пребендариев, и толстый надутый ректор помогает ему во всех бедах и радостях короткой партии в вист. Со сдержанным волнением они следят за перетасованной колодой, и предвкушают показ козыря. С какой заботливой тщательностью они упорядочивают свои карты, ревниво следя за чужими взглядами! Почему этот тощий доктор так медлителен... смертельно бледный с ямкой на подбородке и запавшими глазами, не подобающими богатству его матери церкви! Ну почему так медленно, эй, костлявый доктор? Посмотри как архидьякон, безмолвствующий в своей агонии, кладёт на стол свои карты, и взывает к небесам или к потолку за поддержкой. Слушай, как он вздыхает, как будто спрятав пальцы в карманах своего жилета, он подчёркивает что конец этого поединка ещё совсем не близок! Если и была надежда поторопить этого тощего доктора, то она была напрасной. Тщательно он перекладывает каждую карту, хорошо приценивается к каждому могущественному тузу, каждому королю-хранителю, и каждой утешающей королеве; раздумывает о валетах и десятках, пересчитывает все масти и подбивает всю эту оценку. Наконец ложится карта и быстро сбрасываются на стол остальные три. Маленький доктор снова ведёт, а его партнёр блестящими глазами постигает уловку. Вот уже трижды это было проделано... трижды постоянная фортуна была на стороне пары пребендариев, прежде чем архидьякон принимается к битве; но на четвёртой попытке он кладёт на лопатки поверженного короля, зарывшегося в свою корону и скипетр, кустившуюся бороду и надвинутые брови, простенькой двойкой.

- Прямо как Давид поверг Голиафа, - говорит архидьякон, подталкивая четыре карты своему партнёру. А потом пошёл козырь, потом другой козырь; потом король... а затем туз... и потом опять долгожданная десятка, которая выманивает у тощего доктора его единственную надёжную опору... его оберегаемую козырную королеву.

- Как, нет второй трефовой карты? - спрашивает архидьякон своего партнёра.

- Только одна трефа, - бормочет откуда-то из живота пухлый ректор, сидящий с красным лицом, молчаливый, непроницаемый, осторожный, надёжный, но не блестящий союзник.

Но архидьякону всё равно много трефов или совсем нет. Он сбрасывает остающиеся у него карты со скоростью наиболее раздражающей его противников, двигает к ним четыре карты как их надлежащую долю, и подталкивает оставшуюся через стол своему краснолицему ректору; выкрикивает "две картами и две онерами, и необычный трюк напоследок", отмечает тройку под подсвечником, и сдаёт вторую колоду, прежде чем тощий доктор подсчитывает свои потери.

Итак, завершился приём у смотрителя, и мужчины и женщины, собирая шали и туфли, объявили каким чудесным был вечер; и миссис Достаточность, жена краснолицего ректора, пожимая руку смотрителю, признала, что никогда не чувствовала себя лучше; что показало, как мало удовольствий она позволяла себе в этом мире, так как весь вечер она просидела в кресле, ничего не делая, и сама не разговаривала ни с кем, и никто не разговаривал с ней. И Матильда Джонсон, позволившая молодому Диксону из банка застегнуть плащ на шее, думала, что две сотни фунтов в год и маленький коттедж вполне обеспечивают счастье; к тому же он однажды должен будет стать управляющим. И Аполлон, заворачивая свою флейту в карман, чувствовал, что держал себя с честью; и архидьякон, довольно позвякивая своими прибылями; но тощий доктор ушёл, ничего не сказав, то и дело бормоча "тридцать три понта!" "тридцать три понта!"

И так они все разошлись, и мистер Хардинг остался наедине со своей дочерью.

Не стоит рассказывать, что произошло между Элеонор Хардинг и Мери Болд. Нам и правда стоит быть благодарными, что ни историк, ни романист не слышат всё, что говорят герои или героини, иначе не достаточно будет ни трёх томов, ни двадцати! В данном случае мной было подслушано так мало, что я надеюсь уложиться в 300 страниц и справиться с этой приятной задачей — однотомным романом; но что-то между ними произошло, и когда смотритель задувал восковые свечи и прятал в футляр свой инструмент, его дочь стояла грустная и задумчивая у камина, решив поговорить с отцом, но не определившись с тем, что именно скажет.

- Ну, Элеонор, - сказал он, - пойдёшь спать?

- Да, - сказала она, сделав движение, - думаю да, но, папа... мистер Болд не пришёл сегодня; знаешь ли ты почему?

- Он был приглашен, я сам ему написал, - сказал смотритель.

- Но знаешь ли ты почему он не пришёл, папа?

- Ну, Элеонор, я могу лишь догадываться; но не стоит гадать о таких вещах, моя дорогая. Что заставляет тебя так серьёзно к этому относиться?

- О, папа, скажи же мне, - воскликнула она, обнимая его и заглядывая ему в лицо, - что он такого собирается сделать? Из-за чего это всё? Есть ли какая-то... какая-то... какая-то, - она никак не могла подобрать слово, - какая-то опасность?

- Опасность, моя дорогая, какого рода?

- Опасность для тебя, опасность неприятностей, или потерь, или... О, папа, почему ты мне ничего не говорил раньше?

Мистер Хардинг был не из тех, кто судит людей строго, тем более свою дочь, которую теперь любил больше, чем любое живое существо; но всё же в этот момент он ошибался на её счёт. Он знал, что она влюблена в Джона Болда; и полностью разделял её симпатию; день за днём он обдумывал этот вопрос и с нежной заботой любящего отца старался определить в своих мыслях, как можно так всё обставить, чтобы не принести сердце дочери в жертву спору, который вероятно произойдёт между ним и Болдом. Сейчас, когда она впервые обратилась к нему по этому вопросу, было естественно, что ему стоит больше думать о ней, чем о себе самом, и что ему стоит считать, что её больше заботили её тревоги, а не его.

Он некоторое время стоял молча, пока она изучала его лицо, а потом поцеловав её в лоб усадил на диван.

- Скажи мне, Нелли, - сказал он (только в самом добром, мягком и хорошем настроении он звал её Нелли, и пока его настроение было добрым и хорошим), - скажи мне, Нелли, тебе сильно нравится мистер Болд?

Этот вопрос застал её врасплох. Не скажу, что она забыла о себе, и своей собственной любви, думая о Джоне Болде, и разговаривая с Мэри: уж точно не забыла. В глубине души она не могла поверить, что мужчина, которому она отдала своё сердце, и чьим расположением так гордилась, такой мужчина должен пойти против её отца и сокрушить его. Её самолюбие было уязвлено тем, что его чувства к ней не удержали его от такого пути; если бы она и правда была ему небезразлична, он бы не поставил на кон её любовь своими нападками. Но больше всего она опасалась за отца, и когда она говорила об опасности, то именно об опасности для него, а не для неё.

И всё же она была застигнута врасплох вопросом: "Нравится ли он мне, папа?"

- Да, Нелли, он тебе нравится? Почему он не должен тебе нравиться? Но это неподходящее слово... ты его любишь? - Она неподвижно сидела, не отвечая ему. Она определённо не была готова раскрывать свои чувства, намереваясь, как и поступила, бранить Джона Болда сама, и слушать как её отец поступает так же. - Ну же, любовь моя, - сказал он, - давай очистим свою совесть: ты расскажешь мне, что тебя волнует, а я скажу тебе всё, что касается меня и госпиталя.

И затем, не ожидая ответа, он описал ей как мог обвинение, которое было выдвинуто касательно завещания Хирама; требования, которые выдвинули постояльцы; что он считал сильными и слабыми сторонами своей позиции; что предпринял Джон Болд, и что, вероятно, он ещё предпримет; и потом постепенно без дополнительных вопросов он, принимая как факт любовь Элеонор, стал говорить, что он ни в коем случае не может не одобрять это чувство: он выгораживал Болда, простил все его поступки; даже хвалил его за энергию и добрые намерения; высоко оценил его хорошие качества, и не остановился ни на одном из его недостатков; а затем, напомнив дочери, что было уже поздно, и успокоив её с гораздо большей убеждённостью, чем он сам чувствовал, отправил её к себе в комнату со слезами на глазах и уверенностью в сердце.

Когда мистер Хардинг встретил дочь за завтраком на следующее утро, вопрос больше не обсуждался, и даже не упоминался в течение нескольких дней. Вскоре после приёма Мери Болд заходила в госпиталь, но там были разные люди в гостиной, и поэтому она ничего не сказала о своём брате. На следующий день Джон Болд встретил мисс Хардинг на одной из тихих, тёмных, затенённых тропинок прихода. Он очень хотел увидеть её, но не хотел заходить в дом смотрителя, и по правде подстерегал её там, где она часто гуляла.

- Сестра сказала мне, - сказал он, резко поспешив с подготовленной речью, - сестра сказала мне, что у вас был прекрасный вечер накануне. Мне так жаль, что я не смог прийти.

- Нам всем было жаль, - ответила Элеонор c достойным самообладанием.

- Надеюсь, мисс Хардинг, вы понимаете, почему я сейчас... - и Болд запнулся, пробормотал что-то, остановился, снова начал своё объяснение, и снова провалился.

Элеонор ни капельки не собиралась помогать ему.

- Думаю, сестра вам объяснила, мисс Хардинг?

- Пожалуйста, не извиняйтесь, мистер Болд; уверена, что мой отец всегда будет рад вас видеть, если вы захотите зайти к нам как прежде; ничего, что бы изменило его отношения, не произошло: но вы, конечно, лучший судья вашему собственному мнению.

- Ваш отец — сама доброта и великодушие; и всегда таким был; но вы сами, мисс Хардинг... надеюсь, вы не будете меня строго судить из-за того...

- Мистер Болд, - сказала она, - вы можете быть уверены в одном; я всегда буду считать, что правда на стороне отца, а тех, кто будет выступать против него, я буду считать неправыми. Если те, кто не знают его, будут против него, я буду достаточно великодушна, чтобы верить, что они ошиблись из-за неверного суждения; но если я увижу, что его противниками стали те, кто должны его знать, и любить, и почитать, то о таких людях, я вынуждена буду придерживаться иного мнения. - И затем сделав низкий реверанс, она проплыла мимо, оставив своего любимого совсем не в счастливом настроении.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 5

Глава V. Доктор Грантли посещает госпиталь

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.

Глава IV. Постояльцы Хирама.

В то время, как наш бедный смотритель испытывал сомнения и тревоги, более благородная душа его зятя не была подвержена подобной слабости. Как не знающий поражений петух, готовясь к битве, точит когти, трясёт перьями, и поднимает гребешок, так же и архидьякон бесстрашно готовил своё оружие для грядущей войны. Можно не сомневаться в том, что он был абсолютно уверен в правоте своего дела. Многие могут сражаться в битве отважно, но с нечистой совестью. Но не доктор Грантли. Даже в Евангелие он не верил с большей убеждённостью, чем в священную справедливость всех церковных доходов. Когда он ввязался в это дело, чтобы защитить доход настоящего и будущего регента хора Барчестера, его воодушевляло такое сильное ощущение его святости, какое вселяет смелость в миссионеров в Африке, или даёт возможность сестре милосердия оставить мирские соблазны ради служения больным. Он собирался защищать святая святых от осквернения; охранять цитадель своей церкви от самого неуёмного из врагов; надеть свои лучшие боевые доспехи; и по возможности защитить покой своей веры для последующих поколений высших чинов церкви. Такая работа требует чрезвычайной мощи, и потому архидьякон был ею преисполнен. Она требовала возвышенной отваги, и счастья в сердце труженика; и сердце архидьякона было счастливо, а отвага была возвышенной.

Он знал, что не смог бы вселить в своего тестя чувства, подобные своим, но это не сильно его беспокоило. Он предпочитал сам нести всю тяжесть битвы, и не сомневался, что смотритель покорно предоставит себя в его полное распоряжение.

- Хорошо, мистер Чедвик, - сказал он, заходя в офис управляющего через день или два после подписания петиции, каковое событие было отмечено нами в предыдущей главе, - есть какие-нибудь новости из "Кокс и Камминс" этим утром? - Мистер Чедвик передал ему письмо, которое он читал, поглаживая свою правую ногу в облегающих гетрах. Мессиры Кокс и Камминс всего лишь говорили, что они пока не получили никакой весточки от противной стороны; и что они не рекомендуют никаких предварительных шагов; но в случае, если какое-либо судебное разбирательство будет начато жильцами госпиталя, то было бы очень полезно проконсультироваться с тем самым знаменитым королевским советником, сэром Абрахамом Хепхезердом.

- Я с ними вполне согласен, - сказал доктор Грантли, сворачивая письмо. - Я абсолютно с ними согласен. Несомненно Хепхезерд подходит лучше всех; исправно посещает церковь, твёрдый консерватор, и во всех отношениях лучше любого, к кому мы могли бы обратиться — и что крайне важно, он - член парламента.

Мистер Чедвик был того же мнения.

- Помните, как он полностью уничтожил того негодяя Хорсмана в деле о доходах епископа Беверли? Как он всех их выбил из седла в деле графа? - Так как вопрос Святого Креста широко обсуждался общественностью, один из благородных лордов стал "графом", в основном лишь в мыслях доктора. - Как он осадил того парня в Рочестере! Конечно, нам стоит обратиться к Хепхезерду; и вот что я скажу, мистер Чедвик, нам надо поспешить, иначе наши соперники могут нас опередить.

При всём своём восхищении сэром Абрахамом он, казалось, не считал невозможным, что этого великого человека можно убедить применять свои грандиозные силы на стороне врагов церкви.

Разрешив удовлетворительно этот вопрос, доктор направился в госпиталь, чтобы узнать, как продвигаются дела там; и прогуливаясь по священным тропам, глядя на ворон, каркающих с определённой почтительностью, пока он держал свой путь, он думал с возрастающей горечью о тех, чья нечестивость отважилась потревожить величайшую святость соборных установлений. И кто бы не почувствовал того же? Мы полагаем, что сам мистер Хорсман, и дух сэра Бенджамина Холла уступили бы, позволь эти великие реформаторы себе пройтись при лунном свете возле башен какой-либо из наших древних церквей. Кто не почувствовал бы благодать пребендария, прогуливаясь по тихим длинным боковым приделам Винчестера, глядя на эти благочестивые дома, эти постриженные газоны, и чувствуя положенные этому месту святость и покой! Кто мог бы жёстко говорить с деканом, бродя по милым тропам Херефорда, и обнаруживая, что в его пределах оттенки и цвета, дизайн и форма, торжественная башня и украшенные барельефами окна, всё пребывает в гармонии, и всё совершенно! Кто мог бы нежиться на солнце в уединённых уголках Солсбери, разглядывать его драгоценную библиотеку и несравненный шпиль, не ощущая при этом, что епископы должны быть порой богатыми!

Направление мыслей нашего архидьякона не должно нас удивлять; церковное восхождение длилось на протяжении многих веков; и хотя теперь дерево было поражено некоторыми болезнями, хотя большая часть дерева уже была мертва, но как мы можем быть неблагодарными за огромное количество созревших на нём фруктов? Кто мог бы без угрызений совести обрубить погибшие ветки старого дуба, теперь уже бесполезные, но — ах! - всё ещё прекрасные, или вычистить участки старого леса, не взирая на то, что они укрывают более молодые растения, которым они теперь призваны, так безоговорочно и безжалостно, проложить дорогу?

Архидьякон при всех своих достоинствах не был тонко чувствующим человеком; и после своих утренних приветствий в гостиной смотрителя, он не постеснялся продолжить свою атаку на "назойливого" Джона Болда в присутствии мисс Хардинг, хотя он определённо догадывался, что леди не была равнодушной к упоминанию его имени.

- Нелли, дорогая, принеси, пожалуйста, мои очки из задней комнаты, - сказал её отец, стараясь спасти её как от смущения, так и от волнений.

Элеонор принесла очки, пока её отец старался путано объяснить её чрезмерно практичному зятю, что было бы не очень хорошо говорить что-либо о Болде при ней, и затем удалилась. Никто ей ничего не рассказывал о Болде и госпитале; но с чисто женским чутьём она знала, что что-то шло не так.

- Скоро нам придётся что-нибудь предпринять, - начал архидьякон, вытирая свои брови большим ярким платком, ибо был знойный летний день, а он был очень занят и спешил. - Вы, конечно, слышали о петиции?

Мистер Хардинг обнаружил, слегка нехотя, что он слышал о ней.

- Хорошо, - архидьякон ждал выражения какого-либо мнения, но не дождавшись, он продолжил, - Мы должны что-нибудь предпринять, вы понимаете; мы не можем позволить этим людям выбить у нас почву из-под ног, пока мы просто сидим и ждём. - Архидьякон, будучи практичным человеком, позволял себе использовать простые и выразительные фигуры речи, находясь среди близких людей, хотя никто не смог бы разобраться в более запутанных лабиринтах красивых фраз, когда темой обсуждения становилась церковь, а аудиторией — его нижестоящее братство.

Лицо смотрителя по-прежнему ничего не выражало, а сам он производил как можно более лёгкие движения воображаемым смычком одной рукой, в то же время нажимая на воображаемые струны пальцами другой. Так он обычно успокаивал себя во время сложных разговоров. Когда он был особенно взволнован эти пассы были короткими и медленными, а другая рука была скрыта; более того, струны, на которых он играл, порой лежали в кармане музыканта, а сам инструмент находился под стулом — но если его настроение улучшалось по мере обсуждения — если его доверчивое сердце глядя на суть того, что его тревожило, находило ясный выход из положения — он обращался к более возвышенной мелодии, проводил пальцами по воображаемым струнам более уверенно, и быстро перебирая аккорды от шеи вниз к своему жилету, и назад к самому уху, создавал превосходную мелодию, слышимую только ему и Святой Цецилии, и не зря.

- Я согласен с Коксом и Камминсом, - продолжал архидьякон. - Они говорят, что нам стоит нанять Абрахама Хепхезерда. И я без каких-либо опасений оставлю наше дело в руках сэра Абрахама.

Смотритель играл самую медленную и грустную из возможных мелодий. Это была погребальная песня на одной струне.

- Думаю, сэру Абрахаму не потребуется много времени, чтобы вывести мастера Болда на чистую воду. Я уже представляю, как сэр Абрахам подвергает его перекрёстному допросу в гражданском суде.

Смотритель думал о таком обсуждении своего дохода, своей скромной жизни, своих ежедневных привычках, и своей лёгкой работе; и ничего не получалось из этого единственного аккорда кроме низкого печального завывания.

- Думаю, что они уже отправили эту петицию моему отцу, - Смотритель не знал об этом, но он подозревал, что они сделают это в тот же день.

- Что я не понимаю, так это как вы позволили этому случиться при том влиянии, которое у вас есть здесь, или при таком соратнике как Банс. Я не могу понять, почему вы им это позволили.

- Случиться чему? - спросил смотритель.

- Ну как же, слушать этого парня Болда, и того другого низкого крючкотвора, Финнея — и соорудить эту петицию. Почему вы не поручили Бансу уничтожить её?

- Но это вряд ли было бы разумно, - сказал смотритель.

- Разумно... конечно, было бы очень разумно, если бы они всё делали втихаря. Полагаю, мне следует сейчас пойти во дворец и ответить теперь на неё. И скажу я вам, что ответ будет очень коротким.

- Но почему бы им и не подать петицию, доктор?

- Почему нет? - ответил архидьякон громогласно, как будто все люди в госпитале должны были услышать его сквозь стены. - Почему нет? Я им скажу, почему они не должны этого делать; к тому же, смотритель, я хочу сказать им всем пару слов.

Смотрителя одолевали плохие предчувствия, и он даже на минуту забыл о своей игре. Он ни в коем случае не хотел наделить своего зятя авторитетом смотрителя; он ясно дал понять, что не будет вмешиваться в те поступки, которые его подопечные решат предпринять касательно спорного дела; он твёрдо решил, что сам не будет ни обвинять их, ни защищать. И он знал, что всё это архидьякон мог сделать вместо него, и не в самой мягкой манере; и в то же время он не знал как остановить архидьякона.

- Я бы скорее сохранял молчание по этому вопросу, - сказал он извинительно.

- Молчание! - повторил архидьякон, всё ещё говоря громким рыком, - вы хотите быть уничтоженным в тишине?

- Ну если мне предстоит быть уничтоженным, то определённо да.

- Вздор, смотритель; я говорю, что что-нибудь надо предпринять... нам надо действовать; просто позвольте мне позвонить в колокол, и сообщить этим людям, что я поговорю с ними на площадке.

Мистер Хардинг не знал как этому противиться, и неприятное распоряжение было отдано. Площадка, как её обычно называли среди своих, была небольшим квадратным участком, открывающимся одной стороной на реку, и окружённым с других сторон высокой стеной сада мистера Хардинга, боковой стеной дома мистера Хардинга, и стеной последнего из зданий, представлявших собой жилища постояльцев госпиталя. По краям и в центре он был вымощен каменными плитами; небольшие каменные канавки шли от четырёх углов площадки к решётке в центре; и к углу дома мистера Хардинга был присоединён трубопровод с четырьмя кранами, укрытыми от непогоды, возле которых старики могли набрать воду, и в общем виде исполнить свои утренние водные процедуры. Это было тихое, безрадостное место, затенённое деревьями сада смотрителя. С той стороны, которая выходила на реку, располагался ряд каменных скамей, на которых старики имели обыкновение сидеть и наблюдать за рыбой, мелькающей в речном потоке. На другой стороне реки была пышная зелёная лужайка, уходящая к домику декана, и так же скрытая от чужих взоров, как и сам сад декана. И потому площадка госпиталя была наиболее уединённым местом; и именно там архидьякон решил поделиться с ними своим мнением об их вредоносной тяжбе.

Слуга вскоре сообщил о том, что мужчины собрались на площадке, и архидьякон встал, чтобы обратиться к ним, осознавая величие своей цели.

- Смотритель, вы, конечно, тоже идёте, - сказал он, увидев, что мистер Хардинг не собирается следовать за ним.

- Я хотел бы, чтобы вы меня извинили, - сказал мистер Хардинг.

- Ради бога, давайте избежим разногласий в нашем лагере, - ответил архидьякон. - давайте будем длинным и силовым тягачом, но тянуть будем в одну сторону; пойдёмте, смотритель, пойдёмте; не отлынивайте от своих обязанностей.

Но мистер Хардинг боялся; он боялся, что его призывают делать то, что не относится к его обязанностям. Однако он не был достаточно силён, чтобы сопротивляться, а потому он поднялся и последовал за своим зятем.

Пожилые люди собрались группой на площадке... по крайней мере одиннадцать из них, так как бедный старый Джонни Белл был прикован к постели и не мог прийти; однако, он поставил свой крестик под петицией, будучи одним из самых ранних последователей Хэнди. Верно, что он не мог встать со своей постели; верно, что у него не было на земле других друзей кроме тех, которые жили при госпитале; и среди них смотритель и его дочь были наиболее верными и ценимыми; верно, что для него было организовано всё, что требовалось его немощному телу, или слабеющему аппетиту; но всё же его мутный глаз сверкнул при мысли об обладании ста фунтами в год "за щекой", как это красноречиво обозначил Абель Хэнди; и бедный старый Джонни Белл с жадностью поставил свой крест под петицией.

Когда послушники появились, они все сняли шляпы. Хэнди не торопился это сделать и колебался; но чёрный сюртук и жилет, о которых он говорил так непочтительно в комнате Скалпита, имели своё влияние и на него, и он также снял свою шляпу. Банс, выступив вперёд, низко поклонился архидьякону, и с тёплым почтением выразил надежду, что смотритель и мисс Элеонор здоровы; "и леди доктора" добавил он, поворачиваясь к архидьякону, "и дети в Пламстеде, и мой господин"; и произнеся свою речь, он вернулся на своё место среди других каменных скамеек.

Архидьякон, вставший, дабы произнести свою речь, возвышался посреди маленькой площадки как священная статуя, поставленная здесь как подобающее олицетворение церковного воина на земле; его широкополая шляпа, большая, новая, шляпа церковника каждым своим дюймом, свидетельствовала о профессии так же явно как и квакерский головной убор; его тяжелые брови, широко раскрытые глаза, полный рот и подбородок выражали солидность его прихода; широкая грудь, облачённая в дорогую красивую одежду, говорила о его благополучным положении; одна его рука была скрыта в кармане, показывая практическую хватку, которую наша мать-церковь возлагает на своих временных служителей; а другая, свободная, была готова при необходимости защитить её; и под всем этим пристойные бриджи, и чистые чёрные гетры, показывающие так восхитительно эту развёрнутую ногу, обозначали благопристойность, выдающуюся красоту и изящество правящего класса нашей церкви.

- Итак, мои дорогие, - начал он после того, как встал в подобающую позу, - я хотел бы сказать вам пару слов. Вашему хорошему другу смотрителю, мне самому, и милорду, от чьего имени я хотел бы говорить с вами, всем нам очень жаль, правда очень жаль, что у вас возникло какое бы то ни было основание для жалоб. Любое справедливое основание для жалоб с вашей стороны будет сразу разрешено смотрителем, или милордом, или мной от его имени, без необходимости в какой-либо петиции с вашей стороны. - Здесь оратор остановился на некоторое время, ожидая, что лёгкий шум одобрения покажет, что самые слабые из мужчин начинали уступать; но никаких звуков не последовало. Даже сам Банс сидел с закрытым ртом, молчаливый и недовольный. - Без всякой необходимости в петиции, - повторил он. - Мне сказали, что вы обратились с петицией к милорду. - Он сделал паузу для ответа, и чуть погодя Хэнди набрался смелости и сказал: "Да, обратились".

- Вы обратились с петицией к милорду, в которой, насколько я знаю, вы выразили мнение, что не получаете причитающегося вам от собственности Хирама. - На это большинство мужчин выразили своё согласие. - Что же вы теперь просите? Что такого вы хотите, что ещё не получили здесь? Что...

- Сотню в год, - пробормотал Муди голосом будто идущим из-под земли.

- Сотню в год! - рявкнул воинственно архидьякон, презирая бесстыдство этих истцов, раскрыв и сжав ладонь, в то же время сильно сжимая другую руку, спрятанную в кармане его бриджей, этого символа церковного богатства, которое его собственные пышные штаны так некстати демонстрировали. - Сотню в год! Но, мои дорогие, вы должно быть спятили; и вы говорите о завещании Джона Хирама! Когда Джон Хирам построил госпиталь для дряхлых стариков, дряхлых старых тружеников, измождённых работой, калек, слепых, прикованных к постели, и подобных, вы думаете он намеревался сделать из них джентльменов? Нет, мои дорогие, я вам расскажу, чего хотел Джон Хирам: он хотел, чтобы двенадцать бедных старых измождённых работяг, которые не могли больше содержать себя, у которых не было друзей, чтобы их содержать, которые должны были голодать и умереть в бедности, если никто не протянет им руку помощи; он хотел, чтобы такие двенадцать человек пришли сюда в бедности и отчаянии, и нашли в этих стенах приют и пропитание перед своей смертью, и немного свободного времени, чтобы примириться с Богом. Вот что хотел Джон Хирам: вы не читали завещание Джона Хирама, и я сомневаюсь, что те негодяи, которые вас консультируют, это сделали. А я читал; я знаю о чём было его завещание, и я скажу вам, что таковой была его воля, и таким было его намерение.

Одиннадцать постояльцев не издали ни звука, слушая то, каким было их предполагаемое положение по мнению архидьякона. Они угрюмо глядели на его крепкую фигуру, но после этого не показали ни словом, ни знаком злость или отвращение, которые определённо должны были быть вызваны подобными словами.

- А теперь позвольте спросить, - продолжал он, - думаете ли вы, что ваше положение хуже чем то, которое Джон Хирам хотел устроить для вас? Разве у вас нет пристанища, пропитания и свободного времени? Разве у вас нет даже большего? Не потакали ли вам во всех ваших пожеланиях? Разве ваша еда не в дважды лучше, ваша постель не дважды лучше, ваших карманных денег не в десять раз больше, чем вы когда-либо зарабатывали сами, пока вы довольно успешно не устроились в этом месте? И теперь вы отправляете петицию епископу с просьбой о сотне фунтов в год! Вот, что я вам скажу, друзья, вас ввели в заблуждение и выставили дураками плохие злые люди, действующие в своих собственных интересах. Вы никогда не получите и на сто пенсов в год больше, чем сейчас: вполне вероятно, что вы получите даже меньше; очень вероятно, что его светлость епископ, или ваш смотритель, может кое-что изменить...

- Нет, нет, нет, - прервал его мистер Хардинг, который слушал с неописуемой мукой тираду своего зятя, - нет, друзья мои. Я не хочу ничего менять... во всяком случае ничего, что сделает вам хуже, пока мы с вами живём вместе.

- Благослови вас Бог, мистер Хардинг, - сказал Банс, и... — Благослови вас Бог, мистер Хардинг, и вас, сэр: мы знаем, что вы всегда были нашим другом, - прозвучало из рядов в достаточном количестве, чтобы казалось, что таковым было общее отношение.

Речь архидьякона прервали до того, как он её завершил; но он чувствовал, что не может возобновить её достойно после этого небольшого проявления чувств, и он проследовал назад в сад, а за ним и его тесть.

- Хорошо, - сказал он, как только они оказались в прохладном уединении сада смотрителя, - полагаю, что я говорил с ними прямо. - И он смахнул пот со своих бровей, так как произнесение речи летом под знойным полуденным солнцем, в полном одеянии в плотной чёрной одежде, было довольно напряженной работой.

- Да, вы были достаточно прямым, - ответил смотритель, тоном не выражавшим одобрения.

- Так и следует, - сказал другой, который очевидно был очень доволен собой. - так и следует: с подобными людьми надо выражаться ясно, или вас не поймут. Теперь, полагаю они меня поняли... полагаю, они знают, что я имел в виду.

Смотритель ответил утвердительно. Он считал, что они прекрасно поняли то, что им было сказано.

- Им известно, что они могут ожидать; они знают, как мы встретим любой дух противоречия с их стороны, они знают, что мы их не боимся. А сейчас я загляну на минутку к Чедвику, и расскажу ему о том, что сделал; а потом я поднимусь во дворец, и отвечу на эту их петицию.

Голова смотрителя была переполнена... переполнена так, что ему требовалась перезагрузка; и если бы он сделал это... позволь он себе высказать все те мысли, которые бродили в его голове, он бы очень удивил архидьякона порицанием тех событий, которым он только что стал вынужденным свидетелем. Но иные чувства заставляли его молчать; до сих пор он боялся перечить своему зятю... он сверх меры был озабочен тем, чтобы избежать даже кажущегося разлада в его приходе, и до боли боялся вступить в открытую ссору с кем бы то ни было по любому вопросу. Его жизнь до сей поры была такой спокойной, при полном отсутствии любых раздоров; раньше его небольшие тревоги не требовали ничего кроме пассивной стойкости; а его последовавшее процветание никогда не требовало от него активных мер... никогда не приводило к неприятным стычкам с кем бы то ни было. Он чувствовал, что отдал бы практически всё... гораздо больше, чем он мог бы... чтобы освободить себя от надвигающегося шторма. Было так тяжело пережить то, что неспешные воды его небольшого ручья будут потревожены и взбаламучены грубыми руками; что его тихие тропы должны стать местом битвы; что незаметный уголок мира, который был будто выделен ему провидением, будет завоёван и осквернён, и всё в нём станет тоскливым и испорченным.

У него не было денег, чтобы отдать их; у него не было привычки к накоплению богатств; но как охотно, с какой глупой лёгкостью, с какой счастливой готовностью, он отказался бы от половины когда-либо полученного им дохода, если бы он мог этим тихо развеять тучи, которые собирались над ним — если бы он мог так уладить дело между реформатором и консерватором, между его возможным зятем, Болдом, и его реальным зятем, архидьяконом.

И причиной этого компромисса не было благоразумие: сохранить, то что ещё можно было оставить, так как мистер Хардинг всё ещё не сомневался, что ему оставят все блага, которые у него были, если он захочет их сохранить. Нет, он поступил бы так из чистой любви к покою, и от страха стать предметом публичного обсуждения. Он очень часто испытывал сострадание... ту внутреннюю печаль сердца к чужим невзгодам; никому он не сочувствовал так сильно, как тому старом господину, чьё сказочное богатство, полученное от церковного назначения, стало причиной такого позора, такого всеобщего презрения; тому отчаявшемуся церковному дряхлому Крезу, которому люди не позволили спокойно умереть — против которого весь мир объединился для осуждения и порицания.

Настал ли его черёд испытать эту судьбу? Станет ли его скромное имя предметом пересудов, как обдирающего бедняков, как одного их тех, кто обокрал то, что было дано другим в качестве благотворительности, что должно было помочь старым и больным? Будет ли пресса призывать к его четвертованию, станет ли его имя синонимом угнетения, будет ли он примером алчности английской церкви? Будут ли говорить, что он обокрал тех пожилых людей, которых он так искренне и нежно любил всем сердцем? Так медленно гуляя час за часом под этими благородными липами, прокручивая эти грустные мысли в голове, он пришёл к твёрдому решению, что он должен предпринять какой-то значительный шаг, чтобы избежать такой ужасной судьбы.

В то же время архидьякон невозмутимо и хладнокровно продолжал своё дело. Он перебросился парой слов с мистером Чедвиком, и затем обнаружив, как и ожидал, петицию лежащей в библиотеке своего отца, он написал короткий ответ тем людям, в котором он описал им, что по отношению к ним не было никакой несправедливости, которую следовало исправить, но скорее большие милости, за которые следовало быть благодарными; и проследив за тем, чтобы епископ подписал его, он сел в карету и возвратился домой к миссис Грантли, в Пламстедскую епархию.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.