понеділок, 22 жовтня 2018 р.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 6


Глава VI. Чаепитие у смотрителя



После тягостных раздумий мистер Хардинг мог быть уверен только в одном. Он твёрдо решил, что ни при каких обстоятельствах не обидит и не рассорится из-за всего этого ни с Болдом, ни с постояльцами. И решив так, он в тот же день написал мистеру Болду письмо, приглашая его встретиться с несколькими друзьями и послушать музыку в указанный вечер на следующей неделе. Если бы он не пообещал этот небольшой приём Элеонор, в текущей ситуации он вероятно предпочёл бы отказаться от такого веселья; но обещание уже было дано, приглашения должно быть написаны, и когда Элеонор спросила отца об этом вечере, то была рада услышать от него: "Я думал о Болде, и принял решение сам написать ему, но тебе следует написать его сестре".

Мери Болд была старше брата, и во время нашей истории ей как раз исполнилось тридцать лет. Она не была непривлекательной молодой женщиной, но её нельзя была назвать и красавицей. Основным её достоинством был добрый нрав. Она не была ни слишком сообразительной, ни очень энергичной, особенно в сравнении с её братом; но она руководствовалась высокими принципами добра и зла; у неё был мягкий характер, и недостатков было меньше, чем достоинств. Те, с кем она встречалась время от времени, не были о ней высокого мнения; но те, кто её хорошо знал, очень её любили, и чем больше узнавали, тем больше любили. Среди тех, кому она нравилась больше всех, и была Элеонор Хардинг; и хотя она никогда откровенно не разговаривала с ней о её брате, каждая из них понимала чувства другой. Брат и сестра сидели вместе, когда им принесли письма.

- Как странно, - сказала Мери, - что им пришлось прислать два письма. Ну если мистер Хардинг начинает следовать моде, мир определённо меняется.

Брат её сразу понял суть и предлагаемое перемирие; но ему не так-то просто было надлежаще повести себя в этом деле, так как оно было связано с мистером Хардингом. Жертве гораздо легче быть великодушной, чем гонителю. Джон Болд чувствовал, что он не может посетить вечер, устраиваемый смотрителем: он никогда не любил Элеонор больше, чем теперь; он никогда так не хотел увидеть её своей женой, как сейчас, когда для этого возникло так много препятствий. И всё же вот сам её отец, устраняющий эти препятствия насколько возможно, но он всё равно чувствовал, что не может больше прийти к ним в дом как искренний друг.

Он вертел в руках письма, думая об этом, а его сестра ждала, когда он примет решение.

- Хорошо, – сказал он. – Полагаю, нам стоит написать разные ответы, и в обоих будет сказано, что мы будем очень рады. Ты, конечно, пойдёшь, Мери, – на что она с готовностью кивнула. – А я не могу, – продолжал он, глядя серьёзно и печально. – Я хотел бы всем своим сердцем.

- А почему нет, Джон? - спросила она. До этих пор она не слышала ничего об этом новонайденном правонарушении, которое собирался исправить её брат — во всяком случае ничего, что связало бы это дело с именем её брата.

Он некоторое время сидел раздумывая, пока не решил, что лучше всего будет сейчас рассказать ей всё о том, в какое положение он попал: рано или поздно это всё равно следует сделать.

- Боюсь, что я не могу больше приходить к мистеру Хардингу как друг, по крайней мере пока.

- Ах, Джон! Почему нет? О, ты поссорился с Элеонор!

- Нет, правда, – ответил он. – Я не ссорился с ней пока.

- Тогда в чём дело, Джон? – спросила она, глядя на него с ожиданием и любовью во взгляде, так как прекрасно знала, что часть его сердца была там, в том доме, куда по его словам он больше не может приходить.

- Потому, – сказал он наконец, – как я взялся за дело этих двенадцати человек из Хирамского госпиталя, и, конечно, это сталкивает меня с мистером Хардингом. Возможно, мне придётся противостоять ему, или вмешаться в его дела, или даже навредить ему.

Мери пристально смотрела на него некоторое время, прежде чем заставила себя ответить, а затем лишь спросила, что он собирается сделать для тех стариков. "Ну, это долгая история, и я не уверен, что ты меня поймёшь. Джон Хирам составил завещание, и оставил своё имущество на нужды определённых бедных стариков, а доходы от него вместо того, чтобы тратиться на их нужды, идут в карманы смотрителя и епископского управляющего".

- И ты собираешься забрать у мистера Хардинга его часть?

- Я ещё не знаю, что сделаю. Пока я собираюсь разобраться во всём этом. Понять, кому полагается эта собственность. Я прослежу, если это в моей власти, чтобы восторжествовала справедливость по отношению к беднякам города Барчестера в целом, а они на самом деле являются наследниками согласно завещанию. Короче, я собираюсь привести это дело в порядок по возможности.

- А почему именно ты должен это сделать, Джон?

- Ты можешь задать этот вопрос кому угодно, – сказал он, – и тогда никто не возьмёт на себя обязанность восстановления справедливости для этих бедных людей. Если мы будем исходить из такого принципа, то слабых некому будет защитить, несправедливости некому воспротивиться, и некому бороться за права бедных! – Так Болд успокаивал себя ощущением собственной добродетели.

- Но неужели никто кроме тебя не может этим заняться, ведь ты же так давно знаешь мистера Хардинга? Правда ведь, Джон, как друг, молодой друг, настолько моложе, чем мистер Хардинг...

- Ох уж эта женская логика, Мери. При чём здесь возраст? Кого-нибудь другого можно обвинить, что он слишком стар; а что касается дружбы, если само дело справедливое, то нельзя вмешивать сюда личные мотивы. Именно потому что я очень высоко ценю мистера Хардинга, я должен пренебречь своим долгом перед этими стариками? Или должен отказаться от дела, которое считаю правым, потому что я лишусь нашего общения?

- Джон, но как же Элеонор? - спросила сестра, робко изучая лицо брата.

- Элеонор, то есть мисс Хардинг, если по её мнению возможно... то есть если её отец... или скорее она... или и правда он... если они посчитают необходимым... но я не думаю, что так уж необходимо сейчас обсуждать Элеонор Хардинг; но вот что я скажу, что если я прав по поводу её характера, то она не будет обвинять меня за выполнение того, что я считаю своим долгом. - И Болд успокоил себя обычным утешением римлянина.

Мери некоторое время сидела молча, пока наконец её брат не напомнил ей, что на письма следует ответить, и она поднялась, села к столу, достала перо и бумагу, и написала на ней медленно:

"Вилла Пакенхэм,
Вторник, утро,
Дорогая Элеонор,
Я..."

и остановившись, взглянула на своего брата.

- Ну, Мери, почему ты не пишешь?

- О, Джон, - сказала она. - Дорогой Джон, пожалуйста, подумай обо всём хорошенько.

- Подумать хорошенько о чём? - спросил он.

- Об этом госпитале... обо всём, что касается мистера Хардинга... о том, что ты говорил о тех стариках. От тебя ничего не требуется... никакой долг не принуждает тебя выступить против твоего давнего, твоего лучшего друга. О, Джон, подумай об Элеонор. Ты разобьёшь и её сердце, и своё.

- Ерунда, Мери; сердцу мисс Хардинг также как и твоему ничего не угрожает.

- Прошу, сделай это для меня, Джон, оставь это. Знаешь же как сильно ты её любишь. - И она подошла и присела на коврик возле него. - Прошу тебя, оставь это. Ты собираешься сделать несчастными и себя, и её, и её отца: ты всех нас собираешься сделать несчастными. Ради чего? Мечты о справедливости. Ты никогда не сделаешь тех двенадцать стариков счастливее, чем сейчас.

- Моя дорогая девочка, ты не понимаешь, - сказал он, погладив её волосы рукой.

- Я всё понимаю, Джон. Я понимаю, что это несбыточная мечта... которая тебя захватила. Я знаю, что нет такого долга, который бы требовал от тебя этого безумного... этого суицидального поступка. Я знаю, что ты любишь Элеонор Хардинг всем сердцем, и теперь я скажу тебе, что она тебя любит так же. Если бы перед тобой стоял ясный реальный долг, я была бы последней, кто просил тебя отречься от него ради любви женщины, но это... ах, подумай ещё раз, прежде чем ты сделал что-либо, что внесёт раздор между тобой и мистером Хардингом. - Он не отвечал, а она сидела на коленях, опираясь на его колено, но по его лицу она видела, что он был склонен отступить. - В любом случае давай я напишу, что ты придёшь на этот приём. По крайней мере не разрывай с ними отношений, пока ты пребываешь в сомнениях. - И она поднялась в надежде закончить своё письмо так, как хотела.

- Я не сомневаюсь, - наконец сказал он, вставая. - Я не смогу уважать себя, если брошу это дело, потому что мисс Хардинг красива. Я и правда её люблю; я дал бы руку на отсечение, чтобы услышать от неё то, что ты только что сказала от её имени; но я не могу ради неё бросить начатое дело. Надеюсь, что она позже признает мою правоту, но я не могу быть гостем в доме её отца. - И барчестерский Брут вышел, чтобы в раздумьях о своей добродетели укрепить свою решимость. Бедная Мери Голд села и грустно окончила письмо, написав, что сама она посетит приём, но её брату мешают неотвратимые препятствия. Боюсь, что она не оценила, как должна была бы, самоотверженность его невиданной добродетели.

Приём проходил как обычно и проходят подобные мероприятия. Там присутствовали пожилые леди с пышными формами в красивых шёлковых платьях, и изящные молодые леди в тонких муслиновых платьицах; пожилые джентльмены стояли спиной к пустому камину, судя по всему ощущая себя так же комфортно, как в собственных креслах дома; а молодые джентльмены с туго завязанными галстуками толпились у двери, ещё не набравшись смелости для атаки на муслиновые платьица, выстроившиеся полукругом в ожидании битвы. Смотритель попробовал протрубить начало, но с треском провалился, не обладая генеральским тактом; его дочь делала что могла, чтобы управлять войском, то есть следила за обновлением блюд с пирожными и чаем, и терпеливо приглядывала за проходящим приёмом; но сама Элеонор не чувствовала воодушевления, делая это; единственный противник, с которым она хотела бы скрестить шпаги, отсутствовал, и она, как и другие, чувствовала некоторую скуку.

Громче всех был слышен чёткий звучный голос архидьякона, который произносил речь для своих братьев-священников об опасностях угрожающих церкви, ужасных слухах о безумных реформах даже в Оксфорде, и о проклятой ереси доктора Уистона.

Однако вскоре стали различимы более приятные звуки. Какие-то движения в углу приметном круглыми стульями и площадкой для музыкантов. Восковые свечи помещены в подсвечники, большие книги принесены из скрытых тайников, и началась вечерняя суета.

Сколько раз колки подкручивались и откручивались прежде чем наш друг обнаружил, что повернул уже достаточно; сколько разноголосых скрипов обещало грядущую гармонию. Сколько муслин развевался и мялся прежде, чем Элеонор и другую нимфу усадили за пианино; как близко у стены расположился высокий Аполлон с его флейтой, такой же длинной как он сам, простирающейся над головами его милых соседей; в какой маленький уголок втиснулся тот круглый раскрасневшийся младший каноник, и там с удивительным проворством нашёл место, чтобы настроить привычную ему скрипку!

И наконец обрушилось: они растекаются в полной совместной гармонии... на вершину горы и вниз в долину... и громче и громче, а потом тише и тише; теперь громко будто вступая в битву; потом тихо, будто оплакивая убитого. И во всём этом, через всё это и над всем этим слышится виолончель. Ах, совсем не зря все те колки подкручивались и откручивались — слушайте, слушайте! Теперь этот наигрустнейший из инструментов рассказывает свою волнующую историю. Тишина, и скрипка, флейта и фортепиано трепетно ожидают, чтобы услышать муки их стенающего брата. И лишь на миг: прежде чем тоска этих низких звуков полностью прочувствована, снова весь оркестр играет в полную силу... жмут педали, торопливо несутся двадцать пальцев в поисках басов в страстном порыве. Аполлон дует пока его тесный шейный платок не превращается в верёвку, а младший каноник орудует обоими руками пока не теряет сознание от истощения, облокотившись на стену.

Как случилось, что сейчас, когда должна воцариться тишина, когда правила приличия, если не вкуса, должны заставить людей слушать... как случилось, что в этот момент войска чёрных сюртуков оставили места дислокации и начали наступление? Шаг за шагом они продвигаются вперёд и стреляют скромно и неточно из небольших ружей. Ах, дорогие мои, подобные попытки не завоюют городов, даже если враг как никогда открыт для нападения. Позже более смертоносная артиллерия пускается в ход; медленно, но результативно происходит продвижение; муслиновые ряды разбиты и разобщены; огромное скопление стульев расступается; битва уже не между враждующими полками, но один на один идёт бой между отдельными бойцами, как в славные старые дни, когда сражения были уделом благородных людей. В углах, и в тени гардин, за диванами и почти скрытыми дверьми, у удалённых окон, и под прикрытием висящих гобеленов удары наносились и парировались, роковые, неизлечимые, сеющие смерть.

И отдельно возникает другая битва, более сдержанная и серьёзная. Архидьякон ввязывается в неё против двух пребендариев, и толстый надутый ректор помогает ему во всех бедах и радостях короткой партии в вист. Со сдержанным волнением они следят за перетасованной колодой, и предвкушают показ козыря. С какой заботливой тщательностью они упорядочивают свои карты, ревниво следя за чужими взглядами! Почему этот тощий доктор так медлителен... смертельно бледный с ямкой на подбородке и запавшими глазами, не подобающими богатству его матери церкви! Ну почему так медленно, эй, костлявый доктор? Посмотри как архидьякон, безмолвствующий в своей агонии, кладёт на стол свои карты, и взывает к небесам или к потолку за поддержкой. Слушай, как он вздыхает, как будто спрятав пальцы в карманах своего жилета, он подчёркивает что конец этого поединка ещё совсем не близок! Если и была надежда поторопить этого тощего доктора, то она была напрасной. Тщательно он перекладывает каждую карту, хорошо приценивается к каждому могущественному тузу, каждому королю-хранителю, и каждой утешающей королеве; раздумывает о валетах и десятках, пересчитывает все масти и подбивает всю эту оценку. Наконец ложится карта и быстро сбрасываются на стол остальные три. Маленький доктор снова ведёт, а его партнёр блестящими глазами постигает уловку. Вот уже трижды это было проделано... трижды постоянная фортуна была на стороне пары пребендариев, прежде чем архидьякон принимается к битве; но на четвёртой попытке он кладёт на лопатки поверженного короля, зарывшегося в свою корону и скипетр, кустившуюся бороду и надвинутые брови, простенькой двойкой.

- Прямо как Давид поверг Голиафа, - говорит архидьякон, подталкивая четыре карты своему партнёру. А потом пошёл козырь, потом другой козырь; потом король... а затем туз... и потом опять долгожданная десятка, которая выманивает у тощего доктора его единственную надёжную опору... его оберегаемую козырную королеву.

- Как, нет второй трефовой карты? - спрашивает архидьякон своего партнёра.

- Только одна трефа, - бормочет откуда-то из живота пухлый ректор, сидящий с красным лицом, молчаливый, непроницаемый, осторожный, надёжный, но не блестящий союзник.

Но архидьякону всё равно много трефов или совсем нет. Он сбрасывает остающиеся у него карты со скоростью наиболее раздражающей его противников, двигает к ним четыре карты как их надлежащую долю, и подталкивает оставшуюся через стол своему краснолицему ректору; выкрикивает "две картами и две онерами, и необычный трюк напоследок", отмечает тройку под подсвечником, и сдаёт вторую колоду, прежде чем тощий доктор подсчитывает свои потери.

Итак, завершился приём у смотрителя, и мужчины и женщины, собирая шали и туфли, объявили каким чудесным был вечер; и миссис Достаточность, жена краснолицего ректора, пожимая руку смотрителю, признала, что никогда не чувствовала себя лучше; что показало, как мало удовольствий она позволяла себе в этом мире, так как весь вечер она просидела в кресле, ничего не делая, и сама не разговаривала ни с кем, и никто не разговаривал с ней. И Матильда Джонсон, позволившая молодому Диксону из банка застегнуть плащ на шее, думала, что две сотни фунтов в год и маленький коттедж вполне обеспечивают счастье; к тому же он однажды должен будет стать управляющим. И Аполлон, заворачивая свою флейту в карман, чувствовал, что держал себя с честью; и архидьякон, довольно позвякивая своими прибылями; но тощий доктор ушёл, ничего не сказав, то и дело бормоча "тридцать три понта!" "тридцать три понта!"

И так они все разошлись, и мистер Хардинг остался наедине со своей дочерью.

Не стоит рассказывать, что произошло между Элеонор Хардинг и Мери Болд. Нам и правда стоит быть благодарными, что ни историк, ни романист не слышат всё, что говорят герои или героини, иначе не достаточно будет ни трёх томов, ни двадцати! В данном случае мной было подслушано так мало, что я надеюсь уложиться в 300 страниц и справиться с этой приятной задачей — однотомным романом; но что-то между ними произошло, и когда смотритель задувал восковые свечи и прятал в футляр свой инструмент, его дочь стояла грустная и задумчивая у камина, решив поговорить с отцом, но не определившись с тем, что именно скажет.

- Ну, Элеонор, - сказал он, - пойдёшь спать?

- Да, - сказала она, сделав движение, - думаю да, но, папа... мистер Болд не пришёл сегодня; знаешь ли ты почему?

- Он был приглашен, я сам ему написал, - сказал смотритель.

- Но знаешь ли ты почему он не пришёл, папа?

- Ну, Элеонор, я могу лишь догадываться; но не стоит гадать о таких вещах, моя дорогая. Что заставляет тебя так серьёзно к этому относиться?

- О, папа, скажи же мне, - воскликнула она, обнимая его и заглядывая ему в лицо, - что он такого собирается сделать? Из-за чего это всё? Есть ли какая-то... какая-то... какая-то, - она никак не могла подобрать слово, - какая-то опасность?

- Опасность, моя дорогая, какого рода?

- Опасность для тебя, опасность неприятностей, или потерь, или... О, папа, почему ты мне ничего не говорил раньше?

Мистер Хардинг был не из тех, кто судит людей строго, тем более свою дочь, которую теперь любил больше, чем любое живое существо; но всё же в этот момент он ошибался на её счёт. Он знал, что она влюблена в Джона Болда; и полностью разделял её симпатию; день за днём он обдумывал этот вопрос и с нежной заботой любящего отца старался определить в своих мыслях, как можно так всё обставить, чтобы не принести сердце дочери в жертву спору, который вероятно произойдёт между ним и Болдом. Сейчас, когда она впервые обратилась к нему по этому вопросу, было естественно, что ему стоит больше думать о ней, чем о себе самом, и что ему стоит считать, что её больше заботили её тревоги, а не его.

Он некоторое время стоял молча, пока она изучала его лицо, а потом поцеловав её в лоб усадил на диван.

- Скажи мне, Нелли, - сказал он (только в самом добром, мягком и хорошем настроении он звал её Нелли, и пока его настроение было добрым и хорошим), - скажи мне, Нелли, тебе сильно нравится мистер Болд?

Этот вопрос застал её врасплох. Не скажу, что она забыла о себе, и своей собственной любви, думая о Джоне Болде, и разговаривая с Мэри: уж точно не забыла. В глубине души она не могла поверить, что мужчина, которому она отдала своё сердце, и чьим расположением так гордилась, такой мужчина должен пойти против её отца и сокрушить его. Её самолюбие было уязвлено тем, что его чувства к ней не удержали его от такого пути; если бы она и правда была ему небезразлична, он бы не поставил на кон её любовь своими нападками. Но больше всего она опасалась за отца, и когда она говорила об опасности, то именно об опасности для него, а не для неё.

И всё же она была застигнута врасплох вопросом: "Нравится ли он мне, папа?"

- Да, Нелли, он тебе нравится? Почему он не должен тебе нравиться? Но это неподходящее слово... ты его любишь? - Она неподвижно сидела, не отвечая ему. Она определённо не была готова раскрывать свои чувства, намереваясь, как и поступила, бранить Джона Болда сама, и слушать как её отец поступает так же. - Ну же, любовь моя, - сказал он, - давай очистим свою совесть: ты расскажешь мне, что тебя волнует, а я скажу тебе всё, что касается меня и госпиталя.

И затем, не ожидая ответа, он описал ей как мог обвинение, которое было выдвинуто касательно завещания Хирама; требования, которые выдвинули постояльцы; что он считал сильными и слабыми сторонами своей позиции; что предпринял Джон Болд, и что, вероятно, он ещё предпримет; и потом постепенно без дополнительных вопросов он, принимая как факт любовь Элеонор, стал говорить, что он ни в коем случае не может не одобрять это чувство: он выгораживал Болда, простил все его поступки; даже хвалил его за энергию и добрые намерения; высоко оценил его хорошие качества, и не остановился ни на одном из его недостатков; а затем, напомнив дочери, что было уже поздно, и успокоив её с гораздо большей убеждённостью, чем он сам чувствовал, отправил её к себе в комнату со слезами на глазах и уверенностью в сердце.

Когда мистер Хардинг встретил дочь за завтраком на следующее утро, вопрос больше не обсуждался, и даже не упоминался в течение нескольких дней. Вскоре после приёма Мери Болд заходила в госпиталь, но там были разные люди в гостиной, и поэтому она ничего не сказала о своём брате. На следующий день Джон Болд встретил мисс Хардинг на одной из тихих, тёмных, затенённых тропинок прихода. Он очень хотел увидеть её, но не хотел заходить в дом смотрителя, и по правде подстерегал её там, где она часто гуляла.

- Сестра сказала мне, - сказал он, резко поспешив с подготовленной речью, - сестра сказала мне, что у вас был прекрасный вечер накануне. Мне так жаль, что я не смог прийти.

- Нам всем было жаль, - ответила Элеонор c достойным самообладанием.

- Надеюсь, мисс Хардинг, вы понимаете, почему я сейчас... - и Болд запнулся, пробормотал что-то, остановился, снова начал своё объяснение, и снова провалился.

Элеонор ни капельки не собиралась помогать ему.

- Думаю, сестра вам объяснила, мисс Хардинг?

- Пожалуйста, не извиняйтесь, мистер Болд; уверена, что мой отец всегда будет рад вас видеть, если вы захотите зайти к нам как прежде; ничего, что бы изменило его отношения, не произошло: но вы, конечно, лучший судья вашему собственному мнению.

- Ваш отец — сама доброта и великодушие; и всегда таким был; но вы сами, мисс Хардинг... надеюсь, вы не будете меня строго судить из-за того...

- Мистер Болд, - сказала она, - вы можете быть уверены в одном; я всегда буду считать, что правда на стороне отца, а тех, кто будет выступать против него, я буду считать неправыми. Если те, кто не знают его, будут против него, я буду достаточно великодушна, чтобы верить, что они ошиблись из-за неверного суждения; но если я увижу, что его противниками стали те, кто должны его знать, и любить, и почитать, то о таких людях, я вынуждена буду придерживаться иного мнения. - И затем сделав низкий реверанс, она проплыла мимо, оставив своего любимого совсем не в счастливом настроении.


© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.
Опубліковано о
Мітки: ,

Немає коментарів:

Дописати коментар

Підписатися на: Дописати коментарі (Atom)