Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 12

Читать предыдущую главу

Мистер Болд посещает Пламстед

Не могу утверждать, были ли злонамеренные предсказания определённых леди, упомянутые в начале предыдущей главы, воплощены в жизнь буквально. Однако, Элеонор определённо чувствовала себя растерянной, возвращаясь домой со своими новостями. Конечно, она победила, конечно, достигла своей цели, конечно, не была несчастной, и всё же не чувствовала триумфа. Всё пойдёт теперь как по маслу. Элеонор совсем не была последовательницей романтической школы Лидии; она возражала своему возлюбленному не потому, что он вошёл в дверь как Абсолют, а не забрался в окно в личине Беверли; и всё же она чувствовала, что её провели, и едва ли могла подумать о Мери Болд с сестринской великодушностью. "Я правда полагала, что могу доверять Мери", - говорила она себе снова и снова. - "А она осмелилась удерживать меня в комнате, когда я намеревалась выйти!". Однако, Элеонор понимала, что игра закончилась, и ей не оставалось ничего другого, как добавить к перечню новостей для её отца, что Джон Болд стал её суженым.

Мы же теперь оставим её на дороге и пойдём вместе с Джоном Болдом в Пламстедское епископство, лишь упомянем, что Элеонор, придя домой, обнаружит, что не всё так гладко, как она радостно предполагала; пришли два посланника, один к её отцу, а другой к архидьякону, и каждый из них сильно помешает её тихой манере разрешения всех проблем; один в форме номера "Юпитера", а другой в форме дальнейшего разъяснения от сэра Абрахама Хепхезерда.

Джон Болд сел на своего коня и поехал в Пламстедское епископство; не поспешая и не пришпоривая коня, как едут мужчины уверенные в собственных намерениях; но медленно, скромно, углубившись в свои мысли, и немного опасаясь грядущей беседы. Снова и снова он прокручивал сцену, которая только что завершилась, подбадривал себя напоминанием о том, что молчание — знак согласия, и ликовал как счастливый возлюбленный. Но даже это чувство сопровождалось укорами совести. Не проявил ли он себя по-детски слабым, вот так променяв решимость многих часов размышлений на слёзы прекрасной девушки? Как он встретится со своим поверенным? Как откажется от дела, с которым уже публично связывают его имя? Что, о, что же! скажет он Тому Тауерсу? Раздумывая над этими болезненными обстоятельствами он доехал до дома привратника, расположенного при въезде в церковное пристанище епископа, и впервые за всю свою жизнь оказался в святой обители.

Все дети доктора были на склоне лужайки, близко к дороге, когда Болд подъехал к парадной двери. Они были там, громко обсуждая вопросы, очевидно, представлявшие сильный интерес в Пламстедском епископстве, и голоса мальчишек были слышны даже у ворот.

Флоринда и Гризель испугались, завидев знаменитого семейного врага, и упорхнули при первом появлении всадника, в ужасе бежали под материнское крылышко; не для них это было, колючие выпады в ответ на полученные обиды, дабы в качестве защитников церкви выступить против своих врагов. Но мальчики героически стояли на пороге и храбро требовали от вторженца отчёта.

- Вы хотите кого-либо видеть, сэр? - спросил Генри дерзко и враждебно, что откровенно говорило, что никто здесь ни в коем случае не хотел видеть этого человека; говоря, он замахивался своей садовой лейкой, держа её за носик и намереваясь размозжить кому-нибудь голову.

- Генри, - сказал Чарльз Джеймс медленно, с определённым достоинством в голосе, - мистер Болд, конечно, не пришёл бы, не намереваясь кого-нибудь увидеть; если же у мистера Болда есть надлежащее основание для желания увидеть кого-нибудь, конечно, он имеет право прийти.

А Самуель лёгкой походкой подошёл к лошадиной голове и предложил свои услуги.
- О, мистер Болд, - сказал он, - я уверен, что папа будет рад вас видеть; полагаю, вы хотели бы увидеть папу. Могу я присмотреть за вашим конём? Ах, какой прекрасный конь! - он повернулся и, улыбаясь, подмигнул своим братьям. - Папа получил такие хорошие новости о старом госпитале сегодня. Мы знаем, что вы будете рады их услышать, вы же добрый друг дедушки Хардинга, и так любите тётю Нелли!

- Как дела, парнишки? - сказал Болд, спешившись. - Я хотел бы встретиться с вашим отцом, если он дома.

- "Парнишки"! - сказал Генри, поворачиваясь и обращаясь к своему брату, но довольно громко, чтобы Болд его слышал; - и правда - "парнишки"! Если мы парнишки, то как же он сам зовётся?

Чарльз Джеймс не снизошёл для дальнейшего ответа, но очень аккуратно поправил шляпу и оставил посетителя заботам младшего брата.

Самуель ждал пока не подойдёт слуга, болтая, и поглаживая коня; но как только Болд скрылся в дверном проёме, он дёрнул животное за хвост, чтобы заставить его взбрыкнуть.

Церковный реформатор вскоре оказался тет-а-тет с архидьяконом в той самой комнате, святая святых ректория, которой мы уже были представлены. Входя он услышал, как щёлкнул какой-то замок, но это его не удивило; достойный церковник несомненно прятал от глаз безбожника свою последнюю тщательно подготовленную проповедь; ибо архидьякон, хотя и проповедовал крайне редко, был известен своими проповедями. По мнению Болда ни одна комната не подчёркивала бы больше достоинство церкви; все стены были заполнены теологией; над каждым книжным шкафом были выведены маленькими золотыми буквами имена великих пророков, чьи работы располагались ниже: начиная с ранних отцов, в соответствующем хронологическом порядке там можно было обнаружить драгоценные труды избранных служителей церкви вплоть до последнего памфлета, написанного в ответ на рукоположение доктора Хемпдена; а над всем этим возвышались бюсты величайших из великих: Иоанна Златоуста, Святого Августина, Томаса Бекета, кардинала Уолси, архиепископа Лода, и доктора Филпотса.

Здесь были всевозможные удобства для того, чтобы сделать работу приятной, и помочь изнурённому трудом мозгу; стулья были созданы, чтобы можно было полностью расслабиться; столы для чтения и столы для письма; лампы и свечи c механизмами для направления света в любой уголок, который может приглянуться учёному; пачка газет дабы развлечься в немногочисленные моменты досуга, который может быть украден у дневных трудов; а окна выходили прямо на тенистую аллею, вдоль которой пролегала широкая зелёная дорожка от ректория к церкви, в конце которой виднелась позолоченная старая башня со всеми её разноцветными башенками и парапетами. Немногие приходские церкви в Англии были в лучшем состоянии или достойны лучшего обращения, чем церковь Пламстедского епископства; но всё же она была построена безграмотно: основание церкви низкое, настолько, что едва ли плоская свинцовая крыша была бы видна с церковного двора, если бы не гравированный парапет, которым она была окружена. Она имела крестообразную форму, но поперечные нефы неровные, один больше другого; а башня слишком высокая для такой церкви. Но цвет здания идеален; тот богатый серо-жёлтый, который невозможно найти где-либо кроме юга и запада Англии, и который так характерен для большинства наших старых домов в тюдорском стиле. Каменная кладка также великолепна; оконные пилястры и мощные узоры готического мастерства так богаты, как только можно себе представить; и хотя взирая на такое сооружение, точно знаешь, что старые священники, построившие его, строили неправильно, невозможно заставить себя пожелать, чтобы она выглядела иначе.

Болд, стремительно войдя в библиотеку, обнаружил владельца, стоящим спиной к пустому камину. Архидьякон был готов к приёму, и гость не мог не заметить, что его роскошная бровь была ликующе приподнята, и полные тяжелые губы несли более явно, чем обычно, выражение надменного триумфа.

- Что ж, мистер Болд, - сказал он, - что же я могу для вас сделать? Поверьте мне, я буду счастлив сделать что угодно для друга моего тестя.

- Надеюсь, вы простите мой визит, доктор Грантли.

- Конечно, конечно, - ответил архидьякон, - уверяю вас, что мистеру Болду не стоит извиняться, только дайте знать, что я могу для него сделать.

Доктор Грантли сам стоял и не предложил Болду сесть, потому тот должен был поведать свой рассказ стоя, облокотившись на стол, и держа шляпу в руках. Однако, ему удалось всё рассказать; и так как архидьякон его ни разу не перебил, и не проронил ни слова поощрения, вскоре он подошёл к концу своего повествования.

- Итак, мистер Болд, полагаю, я правильно понимаю, что вы желаете прекратить эту атаку на мистера Хардинга.

- О, доктор Грантли, уверяю, что никакой атаки не было...

- Что ж, мы не будем спорить о выражениях; мне следует называть это атакой; большинство людей назовут так попытку отобрать у человека хотя бы шиллинг дохода, на который он должен жить; но это не будет атакой, если вам так нравится; вы хотите прекратить эту... эту маленькую партию в триктрак, которую вы начали.

- Я намерен положить конец законному судопроизводству, которое я начал.

- Понимаю, - сказал архидьякон. - Вам это всё уже надоело: хорошо, не могу сказать, что я удивлён; ведение провальной тяжбы, где ничего не заработаешь, а только потеряешь, не так уж приятно.

Болд сильно покраснел.
- Вы неверно поняли мои мотивы, - сказал он, - однако, это не имеет никакого значения. Я пришёл не надоедать вам своими разъяснениями, но сказать суть дела. Доброго вам утра, доктор Грантли.

- Минуточку... минуточку, - сказал тот. - Я не совсем понял, что заставило вас обратиться лично ко мне по этому вопросу; но должен сказать, что не прав, должен сказать, что вы поступили лучше, чем я ожидал; но раз уж вы почтили меня... как бы то ни было, вызвали меня на определённый разговор, который, возможно, лучше был бы оставлен нашим поверенным, простите мне, если я попрошу вас выслушать мой ответ на ваш монолог.

- Я не тороплюсь, доктор Грантли.

- Ну а я тороплюсь, мистер Болд; моё время совсем не праздное, и потому, если позволите, мы сразу перейдём к делу: ... вы собираетесь прекратить тяжбу? - и он сделал паузу для ответа.

- Да, доктор Грантли, собираюсь.

- Предоставив джентльмена, который был одним из лучших друзей вашего отца, всему бесстыдству и наглости, которые пресса обрушила на его имя, хвастливо заявив, что было обязанностью человека с высоким общественным положением защитить тех бедных старых дураков, которых вы надули там в богадельне, вы теперь обнаружили, что игра не стоит свеч, и решили покончить с ней. Благоразумное решение, мистер Болд; но жаль, что вы так долго к нему шли. Приходило ли вам на ум, что мы теперь не вольны бросить всё это? Что мы потребуем наказания за нанесённые нам обиды? Знаете ли вы, сэр, что мы понесли огромные расходы, защищаясь от этого вашего несправедливого выпада?

Лицо Болда теперь стало устрашающе красным, и он смял свою шляпу, которую держал в руках; но он промолчал.

- Мы посчитали необходимым обратиться за лучшей консультацией, которую можно получить за деньги. Знаете ли вы, сэр, во сколько могут обойтись услуги королевского советника?

- Не имею ни малейшего представления, доктор Грантли.

- Осмелюсь сказать, что не имеете, сэр. Когда вы необдуманно предоставили это дело в руки вашего друга мистера Финнея, чьи шесть шиллингов восемь пенсов и тринадцать шиллингов четыре пенса, возможно, не приведут к большим расходам, вы не представляли расходы и страдания, которые такая тяжба может навлечь на других; но знаете ли вы, сэр, что эти убийственные расходы теперь должны быть оплачены из вашего кармана?

- Любое требование такого характера, которое поверенный мистера Хардинга может посчитать необходимым, несомненно должно быть направлено моему поверенному.

- "Мой поверенный и мистера Хардинга"! Вы пришли сюда только для того, чтобы прикрываться адвокатами? Клянусь, я полагаю, что мы обошлись бы без чести видеть вас! И теперь, сэр, я скажу вам каково моё мнение: … моё мнение состоит в том, что мы не позволим вам забрать это дело из суда.

- Вы можете делать то, что пожелаете, доктор Грантли; доброго утра.

- Выслушайте меня, сэр, - сказал архидьякон, - у меня в руках сейчас последнее разъяснение, данное по этому вопросу сэром Абрахамом Хепхезердом. Осмелюсь предположить, что вы уже о нём слышали; осмелюсь сказать, что оно связано с вашим нынешним визитом ко мне.

- Я ничего не знаю ни о сэре Абрахаме Хепхезерде, ни о его разъяснении.

- Пусть будет так, вот оно; он сообщает очень чётко, что какой бы аспект дела вы не взяли за основу, мистер Хардинг так же вне опасности в своём госпитале, как я в моём ректории; что никогда не предпринималась более тщетная попытка сокрушить человека, чем та, которую вы предприняли, чтобы уничтожить мистера Хардинга. Вот, - и он бросил бумагу на стол, - я получил это разъяснение от самого первого юриста страны; и при таких обстоятельствах вы ожидаете, что я буду вам кланяться за ваше милостивое предложение освободить мистера Хардинга от ваших пут! Сэр, ваша паутина не достаточно прочна, чтобы его опутать; сэр, ваша паутина разорвана в клочья, и вы хорошо это знали до того, как я вам сказал... а теперь, сэр, пожелаю вам доброго утра, ибо я занят.

Болд задыхался от гнева. Он позволил архидьякону выложить всё, так как не мог найти слов, чтобы прервать его; но теперь, будучи так попран и оскорблён, он не мог оставить комнату без какого-либо ответа.

- Доктор Грантли, - начал он.

- Мне больше нечего сказать и слушать, - сказал архидьякон. - Возьму на себя честь справиться о вашем коне, - и он позвонил слугам.

- Я пришёл сюда, доктор Грантли, с самыми тёплыми и добрыми чувствами...

- О, ну конечно; в этом никто не сомневается.

- С самыми добрыми чувствами; … и они были грубо оскорблены вашим обращением.

- Конечно же; ... я решил не потакать разорению моего тестя; каким оскорблением это стало для ваших чувств!

- Придёт время, доктор Грантли, когда вы поймёте, почему я зашёл к вам сегодня.

- Несомненно, несомненно. Конь мистера Болда уже готов? Отлично, откройте парадную дверь. Доброго утра, мистер Болд, - и доктор скрылся в своей гостиной, закрыв за собой дверь, и делая невозможным для Джона Болда сказать ещё хоть слово.

Он чувствовал себя как пёс, вышвырнутый из кухни, и всё же был вынужден сесть на своего коня. И здесь его снова поприветствовал малыш Сэмми.

- До свидания, мистер Болд; надеюсь, мы вскоре снова будем иметь удовольствие видеть вас; уверен, что папа всегда будет рад вас видеть.

Определённо это был самый горький момент в жизни Джона Болда. Даже воспоминание о его любовном успехе не могло утешить его; нет, когда он думал об Элеонор, то чувствовал, что именно эта любовь привела его сюда. Что ему пришлось слушать оскорбления и молчать! Что он так много оставил по требованию девушки, и что его мотивы были так ошибочно поняты! Что он так грубо ошибся, нанеся этот визит архидьякону! Он бил по наконечнику кнута, пока не пробил рог, из которого тот был сделан: он от злости бил бедное животное, и был вдвойне зол на себя за этот пустой гнев. Он был абсолютно сокрушён, так очевидно побеждён! И что он должен был сделать? Он не мог бы продолжить своё мероприятие, взяв обязательство прекратить его; но в этом и не было бы никакого реванша; - это и был тот шаг, к которому его намеревался подстегнуть враг!

Он бросил поводья слуге, который вышел принять его коня, и бросился вверх по лестнице в гостиную, где сидела его сестра Мери.

- Если существует дьявол, - сказал он, - реальный дьявол здесь на земле, это доктор Грантли. - Он не соизволил никак объясниться, но снова схватив свою шляпу, он выскочил, и уехал в Лондон, не сказав больше никому ни слова.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2020.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 11

Читать предыдущую главу

Ифигения

Когда в ту ночь Элеонор положила голову на подушку, её мысли были заняты поисками какого-либо плана, с помощью которого она могла бы спасти отца от его бед; и в своём чистосердечном порыве она решила прибегнуть к самопожертвованию. Разве не так же послужила Агамемнону его Ифигения? Она будет умолять Джона Болда отступиться от затеянного; она объяснит ему печали своего отца, жестокое горе его положения; она расскажет ему, что её отец умрёт, если его в таком свете выставят на публику и предадут незаслуженному позору; она призовёт к его старым дружеским чувствам, его щедрости, его мужеству, его жалости; если понадобится, она упадёт перед ним на колени ради своей просьбы; но прежде чем, она сделает это, она должна отвергнуть мысли о своей любви. Не может она возложить её бремя на это дело. Она может обратиться к его жалости и его щедрости; но в чистоте своей, до сих пор не востребованной, она не могла воззвать к его любви, и соответственно не могла бы позволить ему сделать это. Конечно, он тоже откроется после такого соблазна; это было ожидаемо; между ними было уже достаточно, чтобы предполагать такую возможность; но также было очевидно, что он должен быть отвергнут. Было бы невозможным дать ему понять понять: "Освободи моего отца и я буду наградой". В этом не будет никакой жертвы... не так дочь Иеффая спасла своего отца... не так могла она показать самому доброму и дорогому из родителей, как много она могла вынести ради его блага. Нет, всей душой она должна посвятить себя своей решительности; и так настроившись, она почувствовала что могла бы обратиться со своей величайшей просьбой к Болду с такой же уверенностью в себе, как если бы обратилась к его дедушке.

А теперь я должен признаться, что опасаюсь за мою героиню, совсем не за результат её миссии... за это я не боюсь ни капельки, так как относительно полного успеха её великодушной миссии, и конечного результата такого проекта, никто, знакомый с человеческой натурой и романами, не мог бы сомневаться; но относительно симпатий, которые она могла бы получить от представительниц её пола. Девушки моложе двадцати лет и пожилые леди после шестидесяти отдадут ей должное; ибо женское сердце заново открыто для молодых паростков милой романтики спустя года, и вновь бьёт ключом в своей чистоте, словно в ранние годы, и сильно освежает путь, клонящийся к могиле. Но могу с уверенностью сказать, что большинство женщин между этими двумя эрами не одобрит план Элеонор. Боюсь, что незамужние леди тридцати пяти лет провозгласили бы, что такой абсурдный план невозможно воплотить; что молодые леди, опускаясь на колени перед своими возлюбленными, обречены на поцелуй, и что они не поставили бы себя в такое положение, не ожидая этого; что Элеонор идёт к Болду только потому, что обстоятельства не позволяют ему прийти к ней; что она определённо маленькая дурочка, или маленькая интриганка, но что вероятнее всего она гораздо больше заботится о себе, чем о своём отце.

Дорогие леди, вы абсолютно правы в оценке обстоятельств, но очень неправы в отношении характера мисс Хардинг. Мисс Хардинг была гораздо моложе вас, и поэтому не могла знать так же, как вы, каким опасностям такая встреча может её подвергнуть. Её могут поцеловать; полагаю, что это очень вероятно; но я могу дать слово и уверить вас, что малейшая мысль о такой катастрофе не приходила ей в голову, когда она принимала важное решение, о котором только что было поведано.

Затем она уснула; и проснулась посвежевшей; и встретила отца нежнейшими объятьями и любящими улыбками; и вообще их завтрак не был ни в коей степени таким скорбным как ужин за день до того; и затем, пробормотав какое-то извинение своему отцу за то, что так скоро оставляет его, она приступила к осуществлению своего задума. Она знала, что Джон Болд был в Лондоне, и что таким образом сцена не могла быть разыграна сегодня; но она также знала, что он вскоре будет дома, возможно на следующий день, и необходимо было договориться о небольшом плане с его сестрой Мери. Когда она добралась до его дома, она зашла, как всегда, в утреннюю гостиную, и опешила, обнаружив по трости, пальто, разным коробкам, лежащим повсюду, что Болд, должно быть, уже вернулся.

- Джон вернулся домой так неожиданно, - сказала Мери, входя в комнату, - он ехал всю ночь.

- Тогда я зайду снова через некоторое время, - сказала Элеонор, внезапно испугавшись и намереваясь протрубить отступление.

- Он сейчас вышел, и будет отсутствовать ближайшие два часа, - сказала Мери, -

он с этим ужасным Финнеем; он приехал только ради встречи с ним, и уедет почтовым поездом этим же вечером.

"Уедет почтовым поездом сегодня вечером", - подумала Элеонор про себя, стремясь собрать свою смелость... "снова уедет вечером... значит надо решиться сейчас или никогда"; и она снова села, уже успев встать, чтобы уйти. Она хотела бы отстрочить своё тяжкое испытание: убедив себя в необходимости совершить этот поступок, она ещё не подготовилась совершить его в этот же день; и сейчас пребывала в смятении, растерянности и затруднении.

- Мери, - начала она, - мне надо увидеться с твоим братом до его отъезда.

- О да, конечно, - ответила та, - я знаю, что ему будет приятно встретиться с тобой, - и она отнеслась к этому непринуждённо, но была не менее удивлена; ибо Мери и Элеонор днями напролёт говорили о Джоне Болде и его поведении, о его любви, и Мери настаивала на том, чтобы звать Элеонор сестрой, и бранила её за то, что она не звала Болда по имени; и Элеонор почти призналась в своей любви, но как и любая скромная девушка противилась таким фамильярностям даже в отношении имени возлюбленного; и так они говорили часами, и Мери Болд, будучи намного старше, нетерпеливо ждала со счастливой уверенностью того дня, когда Элеонор не будет стыдиться называть её своей сестрой. Однако, она была абсолютно уверена, что прямо сейчас Элеонор вероятнее будет избегать её брата, чем искать с ним встреч.

- Мери, мне необходимо увидеться с твоим братом, сейчас, сегодня, и попросить об огромном одолжении, - говорила она с серьёзным видом, совсем ей не свойственным; и затем она продолжила, и раскрыла своей подруге весь свой план, её обдуманную конструкцию по спасению отца от горестей, которые по её словам в случае продолжения сведут его в могилу. - Но, Мери, - продолжала она, - знаешь, тебе стоит сейчас прекратить эти шуточки обо мне и мистере Болде; не стоит больше такого говорить; мне не стыдно просить об этом одолжении у твоего брата, но когда я это сделаю, между нами уже ничего не будет возможно, - и это она сказала с серьёзным и решительным видом, вполне достойным дочери Иеффая или Ифигении.

Было вполне очевидно, что Мери Болд не поняла объяснения. То, что Элеонор Хардинг воззовёт к лучшим чувствам Болда ради своего отца выглядело для Мери вполне естественным; казалось понятным, что он будет вынужден уступить, побеждённый дочерними слезами и такой красотой; но по её мнению также было равно вероятно, что после того, как Джон уступит, он обнимет свою возлюбленную и скажет: "А теперь, устроив всё, давай будем мужем и женой, ко всеобщему благополучию!" Почему бы его добросердечности не быть вознаграждённой, когда такая награда не станет потерей для кого-либо, Мери, у которой было больше благоразумности, чем романтики, не могла понять; и она поделилась этими мыслями.

Однако, Элеонор стояла на своём, и выступила вполне красноречиво в поддержку своего мнения: она по её словам не могла бы снизойти до того, чтобы просить о таком одолжении на каких-либо иных условиях, кроме своих. Мери, возможно, могла бы считать её зазнавшейся, но у неё было своё мнение, и она не смогла бы согласиться пожертвовать своим самоуважением.

- Но я же уверена, что ты его любишь, разве не так? - вопрошала Мери, - и уверена, что он любит тебя больше всего на свете.

Элеонор готовилась сказать что-то, но её глаза наполнились слезами, и она не смогла; она притворилась, что сморкается, и прошла к окну, и внутренне призвала всё своё мужество, и восстановив некоторую твёрдость, сказала нравоучительно:
- Мери, не говори ерунды.

- Но ты же его любишь, - сказала Мери, подойдя к окну вслед за подругой, и теперь говорила, обняв её за талию. - Ты любишь его всем серцем, ты же знаешь; я противлюсь тому, что ты это отрицаешь.

- Я... - начала Элеонор, резко поворачиваясь, чтобы возразить; но приготовленная ложь застряла в горле, и так и не прозвучала. Она не могла отрицать свою любовь, и потому разразилась слезами, и прижалась к груди своей подруги, и всхлипывала, и возражала, что любовь не имеет значения после её решения, и назвала Мери тысячу раз самой жестокой девушкой, и призвала её поклясться сотней клятв хранить секрет, и закончила тем, что девушка, которая предаст свою подругу, даже брату, будет таким же чёрным предателем как стражник, открывший городские ворота врагу. Пока они всё ещё обсуждали этот вопрос, вернулся Болд, и Элеонор предстала перед неожиданным выбором: она должна была либо осуществить, либо отказаться от своего плана; и проскользнув в спальню своей подруги в то время, когда джентльмен закрывал входную дверь, она вытирала следы слёз с глаз, и решила для себя, что пройдёт через испытание.
- Скажи ему, что я здесь, - сказала она. - и я сейчас приду, и помни, делай, что хочешь, но не оставляй нас одних. - И Мери сообщила брату, немного помрачнев, что мисс Хардинг была в соседней комнате, и собирается поговорить с ним.

Элеонор определённо думала больше о своём отце, чем о себе, поправляя волосы перед зеркалом, и скрывая следы слёз с лица; и всё же, будет несправедливо с моей стороны сказать, что она не волновалась о том, чтобы хорошо выглядеть перед своим возлюбленным: иначе зачем бы она столь усердно расправлялась с этим упрямым локоном, который сопротивлялся ей, и приглаживала растрёпанные ленты так старательно? Зачем бы она промывала глаза, чтобы скрыть красноту, и покусывала свои привлекательные губки, чтобы придать им больше яркости? Конечно, она желала выглядеть как можно лучше, ибо она была всего лишь смертным ангелом. Но даже будь она бессмертной, впорхни она в гостиную на крыльях херувима, у неё бы не было более верного сердца, или более справедливого желания спасти своего отца любой ценой.

Джон Болд не встречался с ней с тех пор, как она обиженно оставила его в церковном приходе. С тех пор всё его время было загружено развитием тяжбы против её отца, и не безуспешно. Он часто думал о ней, и проворачивал в уме тысячи возможностей показать ей, как беспристрастна была его любовь. Он напишет ей, упрашивая не позволять исполнению общественного долга испортить его высокое мнение о ней; он напишет мистеру Хардингу, объясняя все свои взгляды, и гордо прося руки его дочери, настаивая, что независимо от обстоятельств, возникших между ними, нет никаких препон для старой дружбы, либо более близкой связи; он бросится на колени перед своей повелительницей; он подождёт и женится на дочери, когда отец утратит и дом, и доход; он бросит свою тяжбу и уедет в Австралию, конечно, с ней, оставив "Юпитеру" и мистеру Финнею заканчивать это дело. Порой просыпаясь утром в горячке и нетерпении, он хотел пустить пулю в лоб и покончить со всеми тревогами... но эта идея, как правило, приходила лишь после серьёзного ужина в компании Тома Тауерса.

Какой прекрасной возникла Элеонор перед ним, медленно вплывая в комнату! Не зря были предприняты все те мелкие старания. Хотя её сестра, жена архидьякона, слегка намекала на её шарм, Элеонор справедливо можно было назвать красавицей. Её лицо не было беспристрастным, напоминающим красоту мраморного бюста; правильные черты, идеальные в каждой линии, подчиняющиеся правилам симметрии, также приятны и незнакомцу, и другу; неизменные, разве что в болезни, или под влиянием возраста. Её красота не была пугающе превосходной, она не обладала жемчужной белизной, или сияющим цветом лица. У неё не было чарующего профиля, который привлекает внимание, требует постоянного восторга и затем разочаровывает холодностью манер. Вы могли бы пройти мимо Элеонор Хардинг на улице, не заметив, но вы вряд ли могли провести с ней вечер и не отдать ей сердце.

Она никогда не казалась своему возлюбленному более привлекательной, чем сейчас. Её лицо было оживлённым, хотя и серьёзным, и её огромные тёмные блестящие глаза сияли нетерпеливой энергией; её рука дрожала, когда она взяла его руку, и она едва могла произнести его имя, когда обратилась к нему. Болд всем сердцем хотел, чтобы австралийский план уже начал реализовываться, и чтобы он с Элеонор уехали вместе, и никогда больше не услышали ничего о тяжбе.

Он заговорил, справился о её здоровье... сказал что-то о том, как всё в Лондоне глупо, и о том, как всё прекрасно в Барчестере; объявил, что погода очень теплая, и затем справился о мистере Хардинге.

- Мой отец не очень хорошо себя чувствует, - сказала Элеонор.

Джону Болду было очень жаль, так жаль: он надеялся, что ничего серьёзного, и натянул невообразимо печальное выражение лица, которое люди используют в таких случаях.

- Именно о моём отце я и хочу поговорить с вами, мистер Болд; на самом деле, я сейчас здесь именно с этой целью. Папа очень несчастлив, правда, очень несчастлив из-за этого дела касательно госпиталя: вы бы пожалели его, мистер Болд, если бы увидели, каким подавленным он стал.

- О, мисс Хардинг!

- Правда пожалели бы... кто угодно пожалел бы его; но друг, старый друг как вы... уж точно. Он очень изменился; его весёлость ушла, и его благодушное настроение, и приятные счастливые нотки в голосе; вы с трудом узнали бы его, если увидели, мистер Болд, так он изменился; и... и... если так продолжится, он умрёт.

Тут Элеонор достала свой платок, и так же поступили её слушатели; но она собралась с силами, и продолжила свой рассказ.
- Его сердце будет разбито, и он умрёт. Я уверена, мистер Болд, не вы написали те жестокие слова в газете... - Джон Болд рьяно запротестовал, что не он, но сердце мучило его из-за его близкого союза с Томом Тауерсом.

- Нет, уверена, что так не было; и папа ни минуты так не думал; вы бы не были так жестоки... но это едва не убило его. Папа не может вынести, что люди будут так о нём говорить, и что все услышат, что о нём так говорят: его назвали корыстным, и нечестным, и сказали, что он обворовывает стариков, и берёт себе деньги госпиталя, ничего не делая.

- Я никогда так не говорил, мисс Хардинг, я...

- Нет, - продолжала Элеонор, перебивая его, ибо она была теперь полностью на волне своего красноречия, - нет, уверена, что вы не говорили; но другие так сказали; и если так продолжится, если такое напишут снова, это убьёт папу. Ох! Мистер Болд, если бы вы только знали, в каком он состоянии! Папа совсем не волнуется о деньгах.

Обое её слушателей, сестра и брат, согласились с этим, и сказали, что по их мнению никто не был менее пристрастен к развращению материальными благами, чем смотритель.

- Ох! Как приятно, что вы так говорите, Мери, и вы тоже, мистер Болд. Я не смогла бы пережить, если бы люди говорили так несправедливо о папе. Знаете, ведь он оставил бы госпиталь совсем, но он не может. Архидьякон говорит, что это будет трусливо, и что он бросит свой долг, и нанесёт вред церкви. Что бы ни случилось, папа так не поступит: он охотно оставил бы своё место завтра, и оставил бы дом, и доход, и всё если бы архидьякон...

Элеонор собиралась сказать "позволил бы", - но остановилась перед тем, как поставить под сомнение достоинство своего отца; и глубоко вздохнув, добавила:
- Ох, как бы я хотела, чтобы он это сделал.

- Никто из тех, кто знает мистера Хардинга, никогда бы не обвинил его, - сказал Болд.
- Но это он должен нести наказание; и он подвергается страданиям, - сказала Элеонор, - и почему? Что плохого он сделал? Чем он заслужил такую травлю? Он, кто ни разу не подумал недобрую мысль за всю свою жизнь, он, кто никогда не сказал недоброго слова! - и тут она не выдержала, и тяжелые рыдания прервали её речь.

Болд пятый или шестой раз, объявил, что ни он, ни кто-либо из его друзей ни в чём не обвинял лично мистера Хардинга.

- Почему же тогда он подвергается гонениям? - бросила Элеонор сквозь слёзы, забывая в своей страсти, что намеревалась быть скромной просительницей перед Джоном Болдом. - Почему его выделили для презрения и позора? Почему его сделали таким несчастным? Ох! Мистер Болд, - и она повернулась к нему, как будто наступило время становиться на колени. - Ох! Мистер Болд, зачем вы начали всё это? Вы, кого мы так... так... ценили!

Говоря по правде, наказание реформатора определённо настигло, ибо его нынешнее бедственное положение не было завидным; он ничего не мог возразить, разве что банальности об общественном долге, что ни в коем случае не стоило того, чтобы повторяться, и вновь заявил о своей высокой оценке характера мистера Хардинга. Он определённо был в очень тяжёлом положении: зайди к нему любой джентльмен по поводу мистера Хардинга, он, конечно, мог бы отказаться говорить на эту тему; но как он мог сделать это с красивой девушкой, с дочкой человека, которому он нанёс обиду, со своей любимой?

Между тем Элеонор пришла в себя, и собрала вновь свою энергию.
- Мистер Болд, - сказала она, - я пришла сюда, чтобы умолять вас оставить эту тяжбу. - Он встал со своего стула, и выглядел чрезмерно взволнованным. - Умолять вас прекратить её, умолять вас уберечь моего отца, уберечь и его жизнь, и его рассудок, ибо одно из двух будет утрачено, если это будет продолжаться. Я знаю как много прошу, и как мало прав у меня просить что-либо; но я надеюсь, что вы прислушаетесь ко мне, ибо это для моего отца. Ох, мистер Болд, прошу, прошу сделайте это для нас... прошу вас, не доводите до безумия человека, который так вас любил.

Она не опустилась перед ним на колени, но последовала за ним, когда он встал со своего стула, и положила свои мягкие руки умоляюще на его руку. Ах! В любое другое время каким невероятно ценным было бы это прикосновение! Но теперь он был безутешен, потрясён и лишён мужества. Что мог он ответить своей прекрасной просительнице; как мог он объяснить, что дело уже, вероятно, вне его контроля; как сказать ей, что он не мог обуздать шторм, который поднял?

- Правда, правда, Джон, ты не можешь ей отказать, - сказала его сестра.

- Я отдал бы ей душу, - сказал он, - если бы она могла послужить ей.
- Ох, мистер Болд, - сказала Элеонор, - не говорите так; я ничего не прошу для себя, а то, что я прошу для отца, не может повредить вам, если вы это дадите.

- Я отдал бы ей мою душу, если бы она ей понадобилась, - сказал Болд, всё ещё обращаясь к своей сестре, - всё, что у меня есть, принадлежит ей, если она это примет; мой дом, моё сердце, весь я; каждый мой вздох для неё; её улыбки приятней мне, чем солнце, и когда я вижу её печаль как сейчас, каждая клеточка моего тела страдает. Никто не мог бы её любить сильнее, чем я.

- Нет, нет, нет, - прервала Элеонор, - не может быть и разговора о любви между нами. Защитите ли вы моего отца от зла, которое вы ему принесли?

- Ох, Элеонор, я всё сделаю; дайте мне сказать вам, как я люблю вас!

- Нет, нет, нет! - она почти кричала. - Это так бесчеловечно, мистер Болд. Дадите ли вы, дадите ли вы моему отцу умереть спокойно в своём тихом доме? - и схватив его за руки, она последовала за ним через комнату к двери. - Я не уйду, пока вы не пообещаете мне; я пристану к вам на улице; я брошусь перед вами на колени на людях. Вы должны мне это пообещать, обещайте же мне... - и она цепко схватила его, и повторяла своё решение с истеричной страстью.

- Поговори же с ней, Джон; ответь ей, - сказала Мери, озадаченная неожиданной горячностью манер Элеонор, - ты не можешь быть так жесток, чтобы отказать ей.

- Обещайте мне, обещайте, - сказала Элеонор, - скажите, что мой отец в безопасности... одного слова достаточно. Я знаю, как вы верны своему слову; скажите только слово, и я оставлю вас.

Она всё ещё держала его, и нетерпеливо вглядывалась в его лицо, её волосы взъерошились, а глаза покраснели. Она совсем не думала теперь о себе, и её не заботило, как она выглядит; и в то же время он думал, что никогда не видел её такой милой; он удивлялся как она похорошела, и едва мог поверить, что это она, кого он отважился полюбить.
- Обещайте мне, - сказала она, - я не оставлю вас, пока вы не пообещаете.

- Обещаю, - сказал он наконец, - обещаю... всё, что я могу сделать, я сделаю.

- Тогда пусть бог всемогущий благословит вас навсегда! - сказала Элеонор, и упала на колени, уронив лицо в подол Мери, она заплакала и зарыдала как ребёнок: её мужество помогло ей справиться с поставленной задачей, но теперь она была совсем опустошена.

Через некоторое время она немного пришла в себя, и поднялась, чтобы пойти, и ушла бы, если бы Болд не заставил её понять, что ему необходимо объяснить ей, насколько в его силах было покончить с судопроизводством, которое было начато против мистера Хардинга. Если бы он говорил на любую другую тему, она бы ушла, но это она должна была выслушать; и теперь началась опасность её положения. Пока она играла активную роль в сцене, пока она цеплялась за него как просительница, ей было легко отвергать предложенную им любовь, и отбрасывать от себя его заботливые слова; но теперь... когда он уступил, и говорил с ней спокойно и доброжелательно о благополучии её отца, ей было очень сложно так поступить. Тогда ей помогла Мери Болд; но теперь она была полностью на стороне своего брата. Мери немного говорила, но каждое её слово имело прямое и убийственное направление. Первое, что она сделала - освободила место для брата между собой и Элеонор на софе: ибо софа была достаточно велика для троих, Элеонор не могла воспротивиться, также и не могла вызвать подозрение, сев на другое место; но она чувствовала, что это не очень добрый поступок. А потом Мери говорила так, как будто они трое были объединены вместе какой-то тесной особенной связью; как будто они в будущем хотели всегда вместе желать, вместе планировать, вместе действовать; и Элеонор не могла этому возразить; она не могла произнести другую речь и сказать: "Мистер Болд и я — чужие друг другу, Мери, и всегда такими останемся!"

Он объяснил ей, что хотя тяжба против госпиталя была начата им одним, многие теперь заинтересовались этим вопросом, и некоторые из них были гораздо более влиятельны; однако, именно к нему поверенные обращались за инструкциями о своих действиях, и, что более важно, за оплатой своих услуг; и он пообещал, что он сразу же сообщит им, что намеревается оставить это дело. Он сказал, что активных шагов вероятно не последует после того, как он выйдет из дела, хотя возможно, что впоследствии какое-то предположение может быть сделано относительно госпиталя в ежедневнике "Юпитер". Он пообещал, однако, что направит всё возможное влияние, чтобы предотвратить любые дальнейшие намёки в отношении мистера Хардинга. Потом он предложил, что на следующий день поедет сам к доктору Грантли, и сообщит ему об изменении своих намерений по этому делу, и учитывая это, он отменит своё немедленное возвращение в Лондон.

Всё это было очень приятно, и Элеонор по настоящему наслаждалась в некотором роде триумфом, чувствуя, что достигла цели, которой намеревалась, своей беседой; но роль Ифигении всё ещё не была сыграна до конца. Боги услышали её молитвы, удовлетворили желание, и разве не ожидали они обещанной жертвы? Элеонор не была той, кто бы охотно их обманул; и, как только это было удобно, она поднялась за своей шляпкой.

- Вы так скоро уходите? - сказал Болд, который полчаса назад отдал бы сто фунтов, чтобы сам он всё ещё находился в Лондоне, а она в Барчестере.

- О, да!, - сказала она, - я так вам обязана; папа будет считать, что это очень мило с вашей стороны. - Она не вполне оценивала все чувства своего отца. - Конечно, я должна всё ему рассказать, и я скажу, что вы увидитесь с архидьяконом.

- Но не мог бы я сам сказать пару слов от себя? - сказал Болд.

- Я принесу тебе твою шляпку, Элеонор, - сказала Мери, сделав движение, чтобы оставить комнату.

- Мери, Мери, - сказала она, поднимаясь и хватая её за платье, - не уходи, я сама возьму шляпку. - Но Мери, предательница, быстро была уже у двери, и не позволила ей убежать. Бедная Ифигения!

И с пылкой и страстной любовью Джон Болд излил свои чувства, обещая, как это пристало мужчинам, немного правдивого и много ложного; и Элеонор повторяла "нет, нет, нет" со всеми оттенками горячности, которая незадолго до этого так подействовала, но теперь, конечно, её сила уже ушла. Не будь она так горяча, её горячность не была бы вознаграждена; все её нет-нет-неты были встречены ответными утверждениями, и наконец преодолены. Земля была выбита у неё из под ног, где только можно. Её заставили сказать, будет ли возражать её отец; есть ли у неё самой какие-либо возражения (возражения! Да поможет бог бедной девочке! Эти слова почти заставили её броситься в его объятья); другие симпатии (это она громко отвергла); было ли невозможным, что она полюбит его (Элеонор не могла бы сказать, что это было невозможно): и так наконец вся её защита пала, все её девичьи преграды отметены, она сдалась, или скорее отвела войска согласно военным законам, несомненно потерпела поражение, очевидно сдалась, но не должна была это признать.

И таким образом алтарь на берегу современной Авлиды обошёлся без жертвы.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2020.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 10

Читать предыдущую главу

Терзания

Возвратившись домой, мистер Хардинг был несчастнее чем когда-либо. Он был глубоко несчастен в то памятное утро, когда ему пришлось показать своему зятю счёт издателя за выпуск в мир его драгоценной книги священных мелодий: оплатив все возможные расходы, которые он мог сделать без чужой помощи, он обнаружил, что всё ещё должен больше трёхсот фунтов; но страдания тех дней были ничтожными по сравнению с нынешней бедой; тогда он поступил неверно и знал об этом, и мог решить, что больше никогда не совершит подобный грех; но теперь не в его силах было принять решение и утешиться обещаниями дальнейшего самоконтроля. Его заставили думать, что очутившись по воле судьбы в незавидной ситуации, он должен был принять её вопреки мнению всего мира и его собственным убеждениям.

Время от времени он почитывал с сожалением, порой переходящим в ужас, публиковавшиеся статьи с критикой графа Гилдфорда, хозяина Святого Креста, а также богатых высокопоставленных церковников и праздных старых священников. Он судил об их ситуации снисходительно; особенностью всей его профессии было привыкнуть думать, что больше грехов совершалось против церковников, а не ими, и что враждебность, с которой их преследовали, была нездорова и несправедлива; но он всё равно не мог считать их ситуацию более плачевной. Его волосы вставали дыбом, а тело покрывалось мурашками, когда он читал написанное о себе; он не понимал, как люди могли жить под тяжестью такого позора; как они могли появляться на людях, когда их имена смешивали с грязью так публично... а теперь такая судьба досталась ему... ему, скромному, склонному к уединению человеку, который так удобно устроился в укромной безызвестности своей судьбы, который наслаждался непритязательной теплотой своего маленького уголка, и теперь его вытащили на свет божий и выставили для порицания безжалостной толпой. Он зашёл в свой дом удручённым, опозоренным человеком, не надеясь справиться с несчастьями, обрушившимися на него.

Он забрёл в гостиную, где сидела его дочь; но сейчас он не мог с ней говорить и, оставив её, пошёл в библиотеку. Он сделал это недостаточно быстро, чтобы остаться незамеченным Элеонор или чтобы она не увидела его озабоченность; и спустя некоторое время она последовала за отцом. И нашла его сидящим в своём обычном кресле: ни книги открытой перед ним, ни пера с чернилами в руке, ни испещрённой исправлениями музыкальной записи, обычно лежащей перед ним, ни тех счетов госпиталя, с которыми он был столь скрупулёзен и в то же время совсем не систематичен — он ничего не делал, ни о чём не думал, никуда не смотрел; он просто страдал.

- Оставь меня, Элеонор, дорогая, - сказал он, - оставь меня, милая, на несколько минут, я занят.

Элеонор хорошо понимала, что происходило, но всё же оставила его, и молча вернулась в гостиную. После того как он немного посидел, вот так молча ничем не занимаясь, он снова поднялся, чтобы пройтись... он гораздо лучше мог собраться с мыслями во время прогулки, и как раз направлялся в сад, когда встретил Банса на пороге.

- Что тебе нужно, Банс, - сказал он тоном, который для него был резким, - в чём дело? Хочешь поговорить со мной?

- Я пришёл только справиться о вашем преподобии, - сказал старый постоялец, поднося руку к шляпе, - и о новостях из Лондона, - добавил он после паузы.

Смотритель вздрогнул и озадаченно приложил руку ко лбу.

- Адвокат Финней был здесь утром, - продолжал Банс, - и по его виду я предположил, что он не так уж доволен, как раньше, и как-то обнаружилось, что архидьякон получил вести из Лондона, а Хэнди и Муди черны как дьяволы. И я надеюсь, - сказал он, стараясь сделать голос радостным, - что дела поправляются, и что скоро закончится всё, что так тревожит ваше преподобие.

- Да, я надеюсь, что так может случиться, Банс.

- А что по поводу новостей, ваше преподобие? - почти шёпотом спросил старик.

Мистер Хардинг прошёл мимо и нетерпеливо покачал головой. Бедный Банс едва ли знал, как терзал своего господина.

- Если я могу как-нибудь порадовать вас, я был бы рад узнать как, - сказал он, и в его голосе звучали такие чувства, что смотритель при всём своём отчаянии не мог противостоять ему.

Он остановился и взял старика за руки.

- Друг мой, - сказал он, - мой дорогой верный друг, нет ничего; никаких вестей, которые развеселили бы меня — да будет всё по воле Господа, - и две горячие слезинки упали и покатились по его морщинистым щекам.

- Да будет так, - печально ответил Банс, - но мне сказали, что из Лондона пришли хорошие вести, и я пришёл разделить радость его преподобия; но да будет так, - и смотритель продолжил свой путь, а постоялец посмотрел на него с тоской, но не получив предложения присоединиться, грустно возвратился в своё пристанище.

Пару часов смотритель оставался в саду, то прогуливаясь, то останавливаясь на лужайке, а потом он ощутил усталость в ногах и неосознанно присел на одну из садовых скамеек, потом снова встал походить. А Элеонор, спрятавшись за муслиновыми занавесками, наблюдала за ним из окна сквозь деревья, как он выходил в поле зрения, а потом снова скрывался за поворотами дорожки; и так прошло время до пяти, когда смотритель вернулся в дом и приготовился к обеду.

Трапеза была печальной. Застенчивая горничная, подавая блюда и меняя тарелки, видела, что не всё хорошо, и была ещё более застенчивой: ни отец, ни дочь не могли есть, и ненавистная еда вскоре была убрана, а бутылка портвейна поставлена на стол.

- Ты хотел бы, чтобы пришёл Банс, папа? - спросила Элеонор, предположив, что компания старика могла бы облегчить его печаль.

- Нет, дорогая, спасибо, не сегодня; а ты никуда не идешь, Элеонор, в такой приятный вечер? Не сиди взаперти из-за меня, дорогая.

- Но ты кажешься таким грустным, папа.

- Грустным, - сказал он раздражённо, - ну, должны же люди иметь возможность погрустить; я ничем не отличаюсь от других: но поцелуй меня, дорогая, и ступай; если смогу, я буду более общителен, когда ты вернёшься.

И Элеонор снова было отказано в отцовской печали. Ах! В этот миг она хотела не видеть своего отца счастливым, она хотела, чтобы её допустили разделить его горести; не заставлять его быть общительным, но убедить его быть доверчивым.

Она послушно надела шляпку и направилась к Мери Болд; в последнее время она зачастила к подруге, так как Джон Болд был в Лондоне среди адвокатов и реформаторов церкви, погружаясь в вопросы, лишь отдалённо имевшие отношение к попечительству в Барчестере; предоставляя информацию одному члену Парламента, и обедая с другим; вступая в фонд ограничения церковных доходов, и поддерживая на значимом национальном собрании в трактире "Корона и Якорь" резолюцию, в результате которой ни один священник английской церкви, кто бы он ни был, не получал бы менее двухсот пятидесяти фунтов в год и более тысячи. Его речь по этому случаю была короткой, ибо должны были высказаться пятнадцать человек, а комната была зарезервирована только на два часа, по окончании которых квакеры и мистер Кобден должны были здесь обратиться к публике за помощью для российского императора; но она была чёткой и результативной, по крайней мере так ему сказал приятель, у которого он теперь часто жил, и от которого сильно зависел — некий Том Тауерс, выдающийся гений, предположительно занимающий высокое положение в штате "Юпитера".

И потому Элеонор по сложившемуся обычаю пошла к Мери Болд, и Мери внимательно слушала, пока дочь рассказывала о своём отце, и возможно нашла ещё более внимательного слушателя в Элеонор, рассказывая о своём брате. А в это время смотритель сидел в одиночестве, опираясь на ручку кресла; он налил себе стакан вина, но сделал это исключительно по привычке, ибо даже не притронулся к нему; он сидел, уставившись в открытое окно, и думал о счастье своей прошлой жизни, если можно сказать, что он думал. В его мыслях мелькали разнообразные радости из прошлого, которые он испытывал, не обращая на них внимание; беззаботные дни, отсутствие тяжёлой работы, его милый тенистый домик, его двенадцать соседей, чьё процветание до сего момента было источником такой приятной заботы, прилежность его детей, дружба дорого старого епископа, торжественное величие тех сводчатых пределов, в которых он любил слышать звучание своего голоса; и самая дорогая подруга, та избранная союзница, которая никогда его не предавала, та красноречивая собеседница, которая всегда по просьбе выдавала такую замечательную музыку, его виолончель... ах, каким он был счастливым! А теперь всё закончилось; его беззаботные деньки и отсутствие работы были преступлением, обрушившим на него несчастья; его тенистый домик больше не был приятным; возможно он уже и не принадлежал ему; старые соседи, чьего благополучия он так желал, были его врагами; его дочь была также расстроена, как он сам; и даже епископ был несчастен из-за его положения. Он никогда больше не смог бы как прежде гордо и уверенно говорить со своими собратьями, так как чувствовал себя опозоренным; и он боялся даже прикоснуться к своему смычку, зная какой жалостный завывающий звук, какой горестный плач, он издаст.

Он всё ещё сидел в том же кресле и в той же позе, едва ли сделав мимолётное движение в течение двух часов, когда Элеонор вернулась к чаю, и смогла привести его к себе в гостиную.

Чаепитие оказалось таким же неуютным, как обед, хотя смотритель, ничего не евший целый день, уничтожил тарелку с бутербродами, не осознавая, что делает.

Элеонор решила заставить отца поговорить с ней, но не знала как начать: ей надо было подождать, пока унесут чайник, и служанка не будет больше ходить туда-сюда.

Наконец всё было убрано, и дверь в гостиную плотно закрыта; и тогда Элеонор, встав и обойдя отца, обняла его за шею и сказала: "Папа, не расскажешь мне, что произошло?"

- Что произошло, дорогая?

- Что за новое горе тебя мучает; я знаю, что ты несчастен, папа.

- Новое горе! Нет никакого нового горя, дорогая; мы все порой чем-то озабочены, - и он постарался улыбнуться, но эта неуклюжая попытка провалилась. - Но я не должен быть таким нудным собеседником; пойдём немного поиграем.

- Нет, папа, не сегодня... сегодня это тебя только встревожит, - и она села ему на колени, как делала это порой в самом весёлом настроении, и обняв его за шею, сказала, - Папа, я не успокоюсь пока ты не поговоришь со мной; ох, если бы ты только знал, насколько лучше тебе станет, если ты всё мне расскажешь.

Отец поцеловал свою дочь, и прижал к сердцу; но всё равно ничего не сказал: ему так тяжело было рассказывать о своих печалях, он так стеснялся даже перед своим ребёнком!

- О, папа, расскажи же мне, что случилось; я знаю, что это как-то связано с госпиталем, и с тем, что они там делают в Лондоне, и о чём было написано в той жестокой газете; но если есть серьёзная причина для горестей, давай погорюем вместе; мы теперь всё друг для друга: папочка, дорогой папочка, поговори со мной.

Мистер Хардинг не мог теперь и слова вымолвить, ибо тёплые слёзы бежали по его щекам как майский дождь, но он прижимал своё дитя к сердцу, пожимал её руку как мог бы любовник, и она поцеловала его в лоб и мокрые щёки, и лежала у него на груди, и утешала так, как может только женщина.

- Дитя моё, - сказал он, как только слёзы позволили ему говорить, - моё дитя, зачем тебе эти несчастья, если их можно избежать? Возможно так случится, что нам надо будет оставить наш дом, но до тех пор, пока эти времена не наступили, зачем омрачать твои молодые годы?

- И это всё, папа? Если это всё, давай уедем, и где-нибудь в другом месте обретём душевную лёгкость: если это всё, давай уедем. О, папа, мы с тобой можем быть счастливы, даже если у нас будет только хлеб, пока наши сердца легки.

И лицо Элеонор посветлело от энтузиазма, как только она подсказала отцу, как избавиться от забот; и вспышка радости осветила его лицо при возникшей мысли об избавлении, и он снова на миг представил, как отвергнет доход, вызывавший всеобщую зависть; он мог бы простить ложь тому мастеру пера, который отважился написать о нём такое в "Юпитере"; он мог бы оставить сэра Абрахама, и архидьякона, и Болда, и всех остальных судиться друг с другом, и умыть руки от всех этих горестных забот. Ах, какое счастье он мог бы испытать вдали с Элеонор в каком-нибудь маленьком коттедже, не оставив ничего от их былого величия кроме музыки! Да, они могли бы уйти со своими книгами о музыке, и своими инструментами, и смахнув дорожную пыль с ботинок, оставить эти неблагодарные места. Ни один бедный церковнослужитель не жаждал тёплого местечка с большим воодушевлением, чем наш смотритель избавления от своего.

- Оставь его, папа, - сказала она снова, и вскочив с колен, выпрямившись, гордо посмотрела ему в лицо, - оставь его, папа.

Ох, грустно было видеть, как этот проскользнувший луч радости исчез; как взгляд надежды развеялся при воспоминании об архидьяконе, пришедшем к бедному смотрителю, и он ответил, что не может оставить ненавидимое им место. Как человек он был закован в кандалы, украшенные алмазами: ни чуточки он не был свободным; у него не было выбора. "Оставь его!" Ох, если бы он только мог: каким лёгким был бы такой выход из всех его несчастий!

- Папа, не сомневайся, - продолжала она, считая, что его нерешительность связана с нежеланием оставлять комфортный дом, - ты хочешь остаться здесь из-за меня? Ты думаешь, что я не могу быть счастлива без экипажа с пони и красивой гостиной? Папа, я никогда не смогу быть здесь счастливой, пока стоит вопрос о том, имеешь ли ты право здесь оставаться; но я могу радоваться каждому дню в самом крошечном коттедже, если я вижу как ты приходишь и выходишь с лёгким сердцем. Ох! Папа, твоё лицо так много говорит, даже если ты ничего не произносишь, я всегда знаю, что происходит при одном взгляде на тебя.

Как он почти судорожной хваткой прижал её к сердцу снова! Как он целовал её, а слёзы лились из его старых глаз дождём! Как он благословлял её, и называл сотней милых нежных имён, внезапно возникших на его губах! Как он упрекал себя за то, что мог чувствовать несчастье, обладая таким сокровищем в доме, такой драгоценностью в утешение, таким ароматным цветком в саду своего сердца! И затем его дар речи вернулся к нему и наконец неудержимо и подробно он рассказал ей, всё, что хотел бы, и что не мог сделать. Он повторял аргументы архидьякона, не соглашаясь с их правотой, но объясняя свою неспособность возражать им... как ему было сказано, что он должен оставаться на своём месте в интересах прихода, из благодарности к епископу, по желаниям его друзей, из чувства долга, который он вынужден был признать, даже если и не мог понять. Он рассказал ей, как его обвинили в трусости, и хотя для него это не было бы так уж важно в глазах света, но сейчас со всей сердечной искренностью он объяснил ей, что такое обвинение было для него горестным; что он и правда считал, что будет не по-мужски оставить свой пост только для того, чтобы избежать текущих страданий, и потому он должен наилучшим образом вынести несчастья, уготованные ему.

Посчитала ли она такие подробности утомительными? О, нет; она хотела, чтобы он делился каждым испытанным чувством, пока не раскроет ей самые потаённые уголки своего сердца. Они говорили об архидьяконе, как два ребёнка могли бы о строгом, нелюбимом, но уважаемом учителе, и о епископе как о самом добром из возможных родителей, но не властном против всемогущего педагога.

И когда они всё это обсудили, когда отец всё рассказал своему ребёнку, она не могла быть менее откровенной; и когда имя Джона Болда было упомянуто, она поведала как сильно его полюбила... "полюбила его однажды", - сказала она, - но она не будет, не может любить его теперь... нет, даже если бы уже дала ему слово, она взяла бы его снова назад... если бы она поклялась любить его как жена, она бы отказалась от него, и не чувствовала бы себя клятвопреступницей, если он оказался врагом её отца.

Но смотритель ответил, что Болд вовсе не был ему врагом, и он одобряет её любовь; и целуя, мягко упрекнул её за суровую отповедь, которой она изгнала возлюбленного; а затем он заговорил с ней о счастливых днях, когда все эти тяжбы будут закончены; и заявил, что её молодое сердце не должно разорваться на части в угоду священнику или прелату, декану или архидьякону. Ни даже если весь Оксфорд соберётся вместе и решит, что подобную жертву необходимо принести.

И так они взаимно утешили друг друга... а в каком же горе такое взаимное уверение не даст успокоения!.. и с последним выражением нежной любви они почти счастливые разошлись по своим комнатам.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2019.

Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 9

Читать предыдущую главу

Совещание

На следующее утро архидьякон в обычное время был у своего отца, и смотрителя пригласили посетить дворец, заранее отправив ему письмо. Доктор Грантли обдумывал сложившуюся ситуацию, устроившись в своей двухместной карете на пути в Барчестер, и понимал, что передать его собственную уверенность в продвижении дела будет сложно как его отцу, так и тестю. Он хотел успеха своей стороне и поражения врагам. Епископ хотел мира; прочного мира по возможности, но хотя бы мира, пока не истечёт короткий остаток отведённых ему дней. Мистер Хардинг хотел не только успеха и мира, но он также требовал своего оправдания перед всем миром.

Однако, с епископом относительно легко было договориться; и до прибытия второго, послушный сын убедил своего отца, что всё идёт хорошо, а потом приехал смотритель.

У мистера Хардинга была привычка, когда бы он ни проводил утро во дворце, садиться прямо у подлокотника епископа, занимавшего огромное кресло, снабжённое свечами, столиком для чтения, секретером, и иными принадлежностями, так что ни летом, ни зимой кресло не передвигали на другое место; и когда, что происходило довольно часто, архидьякон тоже присутствовал, он противостоял двум старцам, которые вместе таким образом могли сражаться с ним; и вместе сдаться или потерпеть поражение, ибо такой обычно была их участь.

Наш смотритель и теперь занял своё обычное место, входя поприветствовав своего зятя, а затем мягко справившись о здоровье своего друга. В епископе чувствовалась какая-то нежность, которая вызывала мягкое ласковое почти женское обращение мистера Хардинга, и было странно видеть как эти двое кротких старых священнослужителей пожимали друг другу руки, улыбались и проявляли небольшие признаки любви.

- Наконец мы получили заключение сэра Абрахама, - начал архидьякон. Мистер Хардинг много слышал о нём и нетерпеливо ждал результата.

- Оно довольно благоприятно, - сказал епископ, пожимая руку друга. - Я очень рад.

Мистер Хардинг посмотрел на могущественного вестника важных новостей в поисках подтверждения этих радостных известий.

- Да, - сказал архидьякон, - сэр Абрахам тщательно рассмотрел наше дело; правда, я знал, что он так сделает... тщательно рассмотрит; и его мнение заключается в том... а никто из тех, кто знает сэра Абрахама, не может сомневаться в том, что его мнение по такому делу будет верным... его мнение заключается в том, что им не на чём его основывать.

- Но как это, архидьякон?

- Ну, во-первых:... но вы же не юрист, смотритель, и я подозреваю, что вы ничего не поймёте; суть дела в том, что... согласно завещанию Хирама для госпиталя выбрали двух оплачиваемых хранителей; по закону это два оплачиваемых служителя, и мы с вами не будем спорить о том, как их назвать.

- В любом случае я не буду, если я один из служителей, - сказал мистер Хардинг. - Знаете, роза...

- Да, да, - сказал архидьякон, не располагая к поэзии в такое время. - Хорошо, скажем, два оплачиваемых служителя; один, чтобы заботиться о постояльцах, и другой, чтобы заботиться о деньгах. Вы с Чедвиком и являетесь этими двумя служителями, и даже если кому-либо из вас платят слишком много, или слишком мало, больше или меньше того, что хотел основатель госпиталя, ясно как день, что никто не может укорять кого-либо из вас за получение назначенного жалованья.

- Это кажется понятным, - сказал епископ, морщившийся при словах "служители" и "жалованье", которые тем не менее видимо не вызывали никакого неудобства у архидьякона.

- Вполне понятным, - сказал он, - и очень благоприятным. По факту, при необходимости выбирать таких служителей для нужд госпиталя, оплата для них должна зависеть от уровня оплаты подобных услуг, в соответствии с рыночной оценкой в соответствующий период; и те, кто управляет госпиталем, должны быть единственными судьями по этому поводу.

- И кто же управляет госпиталем? - спросил смотритель.

- О, позвольте им самим это выяснять; это другой вопрос: ведь тяжба затеяна против вас с Чедвиком; это ваша защита, и это превосходная и полная защита. Сейчас я вижу, что её более чем достаточно.

- Ну, - сказал епископ, вопросительно взглянув на своего друга, сидящего молча, и очевидно не так уж удовлетворённого.

- Более чем достаточно, - продолжал архидьякон, - если они протолкнут это в суд, чего они не сделают, то никаким двенадцати присяжным в Англии не потребуется больше пяти минут, чтобы принять решение против них.

- Но согласно такому рассуждению, - сказал мистер Хардинг, - я мог бы так же получать и шестнадцать сотен в год, как и восемь, если руководители решат их мне назначить; и если я сам один из руководителей, если не главный из них, то это вряд ли может быть справедливым распоряжением.

- Ну, хорошо; всё это не имеет отношения к делу. Вопрос состоит в том, должны ли этот назойливый парень, толпа мошенников-адвокатов и несносные отступники вмешиваться в распоряжение, которое по общему мнению справедливо и полезно для церкви. Прошу, не стоит нам придираться к мелочам, тем более между нами, или этому делу и расходам никогда не будет конца.

Мистер Хардинг снова немного посидел молча, во время чего епископ снова и снова пожимал его руку и старался поймать в выражении его лица проблеск удовлетворения и облегчения; но таких проблесков не было, и бедный смотритель продолжал играть на невидимом струнном инструменте крайне грустные надгробные мелодии; он снова и снова обдумывал заключение сэра Абрахама, ища в нём неустанно и ревностно удовлетворение, но не находя. Наконец он сказал:

- Архидьякон, вы видели заключение?

Архидьякон сказал, что не видел... то есть видел, но не само заключение; он видел то, что можно назвать копией, но не мог сказать, была ли это копия всего документа; также он не мог утверждать, что то, что он видел было ipsissima verba (лат. слово в слово) самого генерального прокурора; но то, что он видел, содержало именно то решение, которое он объявил, и которое он опять же считал сам крайне удовлетворительным.

- Мне бы следовало увидеть это заключение, - сказал смотритель, - то есть, его копию.

- Ну, полагаю, что вы сможете, если вы настаиваете; но я не вижу в этом пользы; конечно, важно, чтобы его суть не стала общеизвестной, и поэтому нежелательно размножать копии.

- Почему его не стоит делать известным? - спросил смотритель.

- Что за вопрос для мужчины! - сказал архидьякон, удивлённо поднимая руки, - но для такого как вы... ребёнок не более вас наивен в делах. Неужели вы не видите, что если мы расскажем им, что они ничего не могут предпринять против вас, но возможно могут против кого-нибудь ещё, мы тем самым предоставим им оружие, и научим их как перерезать нам глотку?

Смотритель снова посидел молча, а епископ снова смотрел на него с сожалением.

- Единственное, что нам стоит сделать, - продолжал архидьякон, - это сидеть тихо, соблюдать спокойствие, и позволить им играть свою партию.

- Тогда нам не стоит также делать известным, - сказал смотритель, - что мы консультировались с генеральным прокурором, и что он нам сообщил, что завещание основателя полностью и справедливо исполняется.

- Боже, благослови меня! - сказал архидьякон, - как странно, что вы не видите, что всё, что нам стоит делать, это не делать ничего: зачем нам говорить что-либо о завещании основателя? Мы заняли хорошую позицию; и мы знаем, что они не в состоянии поколебать её; право на данный момент этого достаточно.

Мистер Хардинг поднялся со своего места и задумчиво стал ходить по библиотеке, в то время как епископ наблюдал с горечью все его терзания, а архидьякон продолжал сыпать своими убеждениями, что любое разумное существо может быть удовлетворено текущим положением.

- А "Юпитер"? - сказал смотритель, внезапно останавливаясь.

- Ох! "Юпитер", - ответил другой. - "Юпитер" не может причинить вред. Вам придётся это пережить; конечно, есть много всего, что мы обязаны терпеть; не всё для нас будет устлано розами, - и архидьякон посмотрел крайне нравоучительно, - к тому же, наше дело очень тривиально, и представляет небольшой интерес, чтобы снова быть упомянутым в "Юпитере", если мы не разожжём этот интерес. - И архидьякон снова принял вид чрезвычайно осведомлённого и обладающего житейской мудростью человека.

Смотритель продолжал ходить; колючие и болезненные слова той газетной статьи, каждое из которых оставило шрам у него глубоко внутри, были слишком свежи в его памяти; он читал их не единожды, вчитываясь в каждое слово, и что ещё хуже, ему казалось, что они были так же хорошо известны всем, как и ему. Будут ли на него теперь смотреть как на несправедливого жадного священнослужителя, каким он был там описан? Будут ли на него указывать пальцем, как на того, кто ест хлеб бедняков, и не позволят опровергнуть подобные обвинения, очистить его запачканное имя, предстать невинным перед всем миром, каким он был до этого? Должен ли он теперь нести эту ношу, получать как обычно теперь ненавидимый им доход, и стать известным как эти скупые священники, которые своей ненасытностью позорят церковь? И почему? Почему он должен всё это терпеть? Почему он должен умереть, ибо он чувствовал, что не сможет это пережить, под тяжестью такого позора? Так кружа по комнате он решил с горечью, но и с воодушевлением, что может радостно оставить это место, если ему позволят, и его приятный дом, оставить госпиталь, и жить бедно, счастливо, и с незапятнанным именем на небольшой остаток своих средств.

Он, как правило, стеснялся говорить о себе, даже с теми, кто его прекрасно знал, и кого он больше всех любил; но наконец это выплеснулось из него, и с некоторым прорвавшимся красноречием он объявил, что не может и не будет нести этот позор дольше.

- Если можно было бы доказать, - сказал он наконец, - что я имею честные и справедливые права на свой доход, как, Господь свидетель, я всегда думал; если бы этот заработок или жалованье и правда полагались мне, я не менее, чем кто-либо другой, хотел бы их оставить. Мне надо заботиться о благополучии моего ребёнка. Я слишком стар, чтобы безболезненно потерять удобства, к которым я привык; и я как и другие хотел бы доказать всему миру свою правоту, и занимать моё положение и дальше; но я не могу сделать это такой ценой. Я не могу это вытерпеть. Можете ли вы мне посоветовать так поступить? - И он обратился почти в слезах к епископу, который оставил своё кресло и теперь, опираясь на руку смотрителя, стоял на другой стороне стола и смотрел на архидьякона. - Можете ли вы посоветовать мне сидеть там спокойно, равнодушно и уверенно, в то время как подобные вещи говорят обо мне публично?

Епископ мог ему сочувствовать и сопереживать, но не мог дать совета, а только сказать:

- Нет, нет, от вас не требуется делать ничего, что приносит вам боль; вы должны делать только то, что ваше сердце считает правильным; вы должны делать то, что считаете наилучшим для себя. Теофилус, не советуй ему, прошу, не советуй смотрителю делать что-либо, что приносит ему боль.

Но архидьякон, хотя и не мог сопереживать, мог советовать; и он видел, что пришло время, когда ему следовало приступить к этому в не допускающей возражений манере.

- Ну, милорд, - сказал он своему отцу: и услышав как он обратился "милорд" к своему отцу, добрый старый епископ задрожал в своих туфлях, ибо он знал, что грядут тяжелые времена. - Ну, милорд, можно дать два совета: есть совет, который может быть хорошим в текущей ситуации; и есть совет, который может быть хорошим для грядущих дней: сейчас я не могу заставить себя давать первый, если он противоречит второму.

- Нет, нет, нет, полагаю нет, - сказал епископ, снова усаживаясь, и закрывая лицо руками. Мистер Хардинг сел, опираясь спиной на дальнюю стену, играя в воздухе самому себе что-то подходящее для такого бедственного случая, а архидьякон говорил со своего ораторского места, повернувшись спиной к камину.

- Не стоило предполагать, что этот без нужды поднятый вопрос не будет болезненным. Мы все должны были это предвидеть, и нельзя допустить, чтобы дело закончилось хуже, чем мы ожидаем; но будет слабостью, да и вредно к тому же, закрыть дело и считать нас неправыми из-за того, что сам запрос болезненный. Мы должны учитывать не только свои собственные интересы; в определённом смысле на нашем попечении интересы церкви. Если окажется, что один за другим священнослужители, занимающие высокое положение, отказываются от него как только подвергаются нападениям, разве не ясно, что подобные атаки будут возобновлены, пока нам ничего не останется? И если Английская церковь будет таким образом опустошена, то её похоронят? Если это справедливо для многих, то справедливо и для одного. Если вы из-за нынешнего обвинения оставите место смотрителя, и оставите положение, которое сейчас занимаете, с пустой целью доказать, что вы бескорыстны, вы не достигнете этой цели, но поставите своё священное братство в безвыходное положение, вы подстегнёте каждого сварливого отступника в Англии делать подобные нападки на источники церковных доходов, и всячески разочаруете тех, кто хотел вас защитить и поддержать вашу сторону. Я не могу представить ничего более слабого, и более неверного. Дело не в том, что вы думаете, что есть какая-либо несправедливость в этих нападках, или что вы сомневаетесь в собственном праве на место смотрителя: вы убеждены в вашей собственной честности, и всё же уступите им из-за трусости.

- Трусости! - возразил епископ. Мистер Хардинг сидел не двигаясь, уставившись на своего зятя.

- Ну разве это не трусость? Разве он не поступит так, потому что боится потерпеть эти гадости, которые по ошибке будут о нём говорить? Разве это не будет трусостью? А теперь давайте посмотрим каковым будет зло, которого вы боитесь. "Юпитер" публикует статью, которую прочтут без сомнения многие; но из тех, кто понимает о чём речь, сколько людей поверит "Юпитеру"? Каждый знает какова его цель: он ввязывался в дело против лорда Гилдфорда и против декана Рочестера, и против полудюжины епископов; и все знают, что он ввяжется в любое подобное дело, правое или нет, ложное или истинное, с общеизвестной правотой или общеизвестной несправедливостью, если сделав так они смогут распространять собственные взгляды? Разве весь мир не знает этого о "Юпитере"? Кто из тех, кто действительно знает вас, подумает о вас худшее из того, что написано в "Юпитере"? А зачем беспокоиться о тех, кто вас не знает? Я ничего не скажу о вашем личном удобстве, но я говорю, что вы не сможете оправдать себя, оставив в порыве страсти, ибо так оно и будет, единственное содержание, которое есть у Элеонор; и если вы это сделаете, если вы и правда освободите место смотрителя и обречёте себя на гибель, что вы с этого получите? Если у вас нет прав в будущем на этот доход, то и в прошлом его тоже не было; и сам факт вашего отказа от должности приведёт к требованию о возмещении того, что вы уже успели получить и потратить.

Бедный смотритель тяжело вздохнул, сидя абсолютно неподвижно и глядя на жестокосердного оратора, который так его терзал, и епископ слабо вторил ему из-за своих рук; но архидьякона не тревожили подобные признаки слабости, и он завершил свою экзекуцию.

- Но давайте представим себе, что место окажется вакантным, и что ваши тревоги о нём будут завершены; удовлетворит ли вас это? Разве ваши пожелания в этом деле ограничиваются вами и вашей семьёй? Я знаю, что нет. Я знаю, что вы также тревожитесь, как и любой из нас, за церковь, которой мы служим; и каким горестным ударом станет подобный акт отступничества! Ваша обязанность перед церковью, частью которой и служителем вы являетесь - вынести это горе, каким бы тяжёлым оно ни было; ваша обязанность перед моим отцом, который рукоположил вас - поддержать его права; ваша обязанность перед предшественниками - подтвердить законность их положения; ваша обязанность перед вашими преемниками - оставить невредимым для них то, что вы сами получили невредимым от других; ваша обязанность перед нами - решительно поддержать братство в этом вопросе, чтобы во взаимопомощи мы могли продолжать наше великое дело без смущения и позора.

И архидьякон замолчал, и стоял самодовольный, наблюдая за результатом выражения своей мудрости.

Смотритель чувствовал себя несколько подавленным; он отдал бы всё на свете, чтобы оказаться на свежем воздухе, вдали от тех, кто говорил и смотрел на него в комнате; но это было невозможно. Он не мог уйти ничего не сказав, но он был в смятении из-за красноречия архидьякона. Была какая-то тяжелая, едва ощущаемая, безответная правда в его словах; было так много практичного, но и отвратительного здравомыслия в них, что он не знал ни как согласиться, ни как возразить. Если так необходимо, чтобы он страдал, он понимал, что мог выдержать это без жалоб и без страха при условии, что он будет сам уверен в правоте своего дела. Невыносимо для него было то, что его будут обвинять другие, но он не будет оправдан в собственных глазах. Его уже грызли сомнения о справедливости его положения в госпитале, и он знал, что его уверенность не будет восстановлена, если мистер Болд совершил ошибку в каком-то юридическом документе; не могла его удовлетворить и уловка, что из-за какого-то юридического фокуса, он, получавший наибольшую выгоду от госпиталя, может считаться только одним из его служителей.

Речь архидьякона сделала его безмолвным... ошеломила его... уничтожила его; что угодно, но не удовлетворила. Не лучшее впечатление она произвела и на епископа. Он точно не разобрал, как обстояли дела, но он увидел достаточно, чтобы понимать, что надо готовиться к битве; битве, которая уничтожит его оставшиеся скудные радости в жизни, и приведёт его к могиле в печали.

Смотритель всё ещё сидел и смотрел на архидьякона, в то время как все его мысли сосредоточились на возможностях побега, и он ощущал себя птичкой, загипнотизированной змеёй.

- Надеюсь, вы со мной согласны, - сказал архидьякон наконец, прерывая гробовое молчание, - милорд, надеюсь, вы со мной согласны.

О, как вздохнул епископ!

- Милорд, надеюсь, вы согласны со мной, - снова повторил беспощаный тиран.

- Да, полагаю, - выдохнул бедный старик медленно.

- А вы, смотритель?

Теперь мистер Хардинг пошевелился... он должен говорить и двигаться, и он встал и сделал круг по комнате прежде, чем ответил.

- Не требуйте от меня ответа прямо сейчас; я сейчас не буду ничего предпринимать, и что бы я ни делал, я поставлю вас и епископа в известность. - И не сказав больше ничего, он вышел, быстро убегая через холл дворца и вниз по высоким ступенькам, он не вздохнул свободно пока не обнаружил себя в одиночестве среди огромных вязов молчаливого парка. Здесь он прогуливался долго и медленно, тревожно обдумывая свою ситуацию, и безуспешно пытаясь опровергнуть аргументы архидьякона. Потом он пошёл домой, решив вынести всё это... бесчестье, подозрения, позор, неуверенность в своей правоте и досаду... и сделать так, как указывали ему те, кто по его мнению советовал ему поступить верно и наилучшим образом.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.