Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 3

Глава III. Епископ Барчестера

Читать предыдущие главы можно по ссылкам:
Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.

Болд сразу отправился в госпиталь. День уже клонился к закату, но он знал, что мистер Хардинг ужинал летом в четыре, и что Элеонор обычно выезжала вечером, а следовательно он мог застать мистера Хардинга одного. Было между семью и восемью вечера, когда он подошёл к скромным железным воротам, ведущим в сад регента, и хотя, как отметил мистер Чедвик, день для июня был холодным, вечер был тихим, тёплым и приятным. Небольшие ворота были открыты. Приподняв задвижку, он услышал звуки виолончели мистера Хардинга из дальнего конца сада, и пройдя через лужайку перед домом он застал его там играющим на виолончели: и не без слушателей. Музыкант сидел на садовом стуле в беседке, так чтобы виолончель, которую он держал между коленей, находилась на сухом каменном полу; перед ним стоял простой столик для нот, на котором была открыта страница той самой дорогой священной книги, того многострадального и обожаемого тома церковной музыки, который стоил так много гиней; а вокруг сидели, и лежали, и стояли, и опирались на стену, десять из двенадцати пожилых людей, живших под крышей старого Джона Хирама. А упомянутые ранее двое реформаторов отсутствовали. Я бы не сказал, что в глубине души они осознавали, что нанесли или нанесут какой-либо вред их милому смотрителю, но в последнее время они держались на некотором расстоянии от него, и его музыка больше не была им по вкусу. Было забавно наблюдать позы и увлечённо слушающие лица этих благополучных старичков. Я не скажу, что все они ценили услышанную музыку, но они старались произвести такое впечатление; они были рады находиться здесь и решительно настроены, насколько это было возможно, доставить ответное удовольствие; и не без успеха. Мысль, что старые жильцы богадельни, которых он любил, наслаждались мелодиями, которые для него самого были полны почти восторженного удовольствия, радовала сердце регента; и он часто хвастался, что сама атмосфера госпиталя превращала его в особенно подходящее место для почитания Святой Цецилии.

Прямо перед ним на крайнем углу скамейки, окружавшей летнюю беседку, сидел один старец, ровно сложив свой носовой платок на коленях. Он и правда наслаждался происходящим, либо очень хорошо притворялся. Он был из тех, на чье огромное телосложение едва повлияли годы, и хотя ему было за восемьдесят, он всё ещё был прямой, дородный, хорошо сложённый, с открытыми густыми бровями, которые обрамляли тонкие пряди волос, едва тронутые сединой. Черные госпитальные облачения из грубой шерсти, штаны, и туфли на застёжке хорошо на нём смотрелись; и когда он сидел, сложив свои руки на трости, и упёршись подбородком на ладони,он был тем слушателем, которого с радостью приветствовало бы большинство музыкантов.

Этот человек определённо был гордостью госпиталя. Обычно в любой группе за кем-то признают больший авторитет; и мистер Банс, ибо так его звали, был назначен своими младшими товарищами негласным лидером, хоть и не имел большего дохода чем остальные. Он пользовался привилегиями своего возвышения, и хорошо знал как их сохранить. Регент восхищенно называл его своим заместителем, и не стыдился от случая к случаю, когда не было других гостей, предложить ему посидеть вместе у камина и выпить по бокалу портвейна. Банс никогда не оставался без второго бокала, но никакие мольбы не заставили бы его взять третий.

- Что ж, мистер Хардинг, вы очень хороший человек, слишком хороший, - всегда говорил он, когда наполнялся второй бокал; но спустя полчаса, когда он был выпит, Банс вставал и, произнеся благословение, что так ценил его покровитель, возвращался в своё жилище. Он слишком хорошо знал мир, чтобы рискнуть покоем таких умиротворённых минут, продлив их до тех пор, когда они стали бы неприятны.

Как и можно предполагать, мистер Банс был категорически против любых изменений. Даже доктор Грантли не испытывал такой священный ужас по отношению к тем, кто вмешивается в дела госпиталя; он был церковным человеком до кончиков пальцев, хотя и не очень любил лично доктора Грантли, но так сложилось из-за того, что не было места в госпитале для двоих таких похожих людей как он сам и доктор, а вовсе не из-за расхождения во взглядах. Мистер Банс был склонен думать, что они сами со смотрителем могли управлять госпиталем без какой-либо помощи; и что, хотя епископ был полномочным посетителем благодаря специальному упоминанию в завещании Джона Хирама, но Джон Хирам нигде не упоминал, что в его дела должен вмешиваться архидьякон.

Но в данный момент он совсем не тревожился об этом и смотрел на своего покровителя так, как будто считал звучавшую музыку божественной, и музыканта ничуть не меньше.

Когда Болд молча прошел по лужайке, мистер Хардинг сначала не заметил его и продолжил медленно выписывать смычком по жалостливым струнам; но вскоре он обнаружил по своей аудитории, что появился некто посторонний, и, подняв глаза, поприветствовал своего молодого друга с искренним гостеприимством.

- Прошу вас, мистер Хардинг — пожалуйста, не стоит беспокойства, - сказал Болд, - вы знаете как я люблю церковную музыку.

- Ах, пустяки, - сказал регент, закрывая книгу и снова её открывая, увидев восхищённый молящий взгляд своего старого друга Банса. Ах, Банс, Банс, Банс, боюсь, что ты вложил в него всё своё лучшее мастерство льстеца. - Хорошо, я тогда только закончу; епископ любит это место больше всего, а затем, мистер Болд, мы немного прогуляемся и поболтаем, пока Элеонор не вернётся и не угостит нас чаем. - И так Болд умостился на мягкий газон послушать, или скорее обдумать как, после такой прелестной мелодии, он сможет лучше всего приступить к своему противоречивому вопросу, который может разрушить мир того, кто с такой готовностью и доброжелательностью его приветствовал.

Болд думал о скором окончании представления, понимая, что его задача довольно сложна, и почти сожалел об уходе последнего из постояльцев госпиталя, медленно говорившим всё подобающее прощанию.

Язык перестал слушаться Болда, и потому регент сказал обычные слова о дружелюбии визита.

- Один вечерний визит, - сказал он, - стоит десяти утренних. Утром всё очень формально; настоящие беседы никогда не начинаются до обеда. Вот почему я стараюсь обедать рано, дабы извлечь из них как можно больше.

- Совершенно верно, мистер Хардинг, - сказал собеседник, - но боюсь, что я изменил сегодня этому порядку, и должен извиниться за то, что побеспокоил вас по делу в такой час; но сейчас я как раз пришёл по делу.

Мистер Хардинг посмотрел озадаченно и раздосадованно; что-то было в тоне голоса молодого человека, что сказало ему, что разговор будет не из приятных, и он слегка отклонился, обнаружив, что его дружелюбное приветствие не было принято.

- Я хочу поговорить с вами о госпитале, - продолжал Болд.

- Что ж, я буду счастлив рассказать всё, что...

- Речь пойдёт о счетах.

- В таком случае, мой дорогой друг, я не смогу ничего сказать, так как я так же не сведущ в этом как ребёнок. Всё, что я знаю - мне платят восемьсот фунтов в год. Сходите к Чедвику, он знает всё о счетах; а теперь скажите как там Мери Джонс, сможет ли бедняжка снова ходить?

- Что ж, полагаю, сможет, если она будет осторожна; но, мистер Хардинг, я надеюсь, вы не будете против обсудить со мной то, что я должен сказать о госпитале.

Мистер Хардинг глубоко и протяжно вздохнул. Он и правда был против, очень сильно против того, чтобы обсуждать подобную тему с Джоном Болдом; но у него не было делового такта мистера Чедвика, и он не знал как освободиться от надвигающейся беды; он грустно вздохнул, но не ответил.

- Я самого высокого мнения о вас, мистер Хардинг, - продолжил Болд. - с искренним уважением, и с подлинным...

- Спасибо-спасибо, мистер Болд, - перебил регент немного нетерпеливо. - Мне очень приятно, но не стоит; я также могу оказаться неправым, как и любой другой человек — точно так же.

- Но, мистер Хардинг, я должен выразить, что я чувствую, чтобы вы не подумали, что у меня личная неприязнь из-за того, что я собираюсь сделать.

- Личная неприязнь! Собираетесь сделать! Но, вы же не собираетесь перерезать мне горло, или отправить на суд инквизиции!

Болд попробовал рассмеяться, но не смог. Он был очень серьёзно и решительно настроен продолжить начатое, и не мог повернуть это в шутку. Он немного молча походил перед тем, как возобновить свою атаку, пока мистер Хардинг, всё ещё державший в руке смычок, быстро играл на воображаемой виолончели. 

- Боюсь,что есть причина полагать, что завещание Джона Хирама не приводится в исполнение как положено, мистер Хардинг, - сказал наконец молодой человек. – И меня попросили изучить этот вопрос.

- Очень хорошо, у меня нет никаких возражений, и нам не стоит больше об этом говорить.

- Всего одно слово, мистер Хардинг. Чедвик отправил меня в "Кокс и Камминс", и я считаю, что должен обратиться к ним с моим запросом по поводу госпиталя. В связи с чем я и могу оказаться вовлеченным в ваши дела, и я надеюсь, вы меня за это простите.

- Мистер Болд, - сказал смотритель, останавливаясь и говоря несколько торжественно, - если вы поступаете справедливо, говорите об этом правдиво, и не используете никаких бесчестных методов для осуществления своих целей, мне нечего будет прощать. Предполагаю, вы считаете, мне не полагается доход, который я получаю от госпиталя, и он причитается кому-нибудь другому. Как бы кто ни поступил, я никогда не припишу вам низкие мотивы из-за того, что ваше мнение не совпадает с моим и противоречит моим интересам; прошу вас, делайте то, что считаете нужным; я не могу помочь вам, но и не буду препятствовать. Позвольте мне, однако, предложить вам, чтобы мы никоим образом не переубеждали друг друга в наших беседах. Вон едет Элеонор с пони, и мы пойдём внутрь пить чай.

Болд однако чувствовал, что он не может свободно сидеть с мистером Хардингом и его дочерью после всего произошедшего, и потому удалился с довольно неуклюжим извинением; и едва подняв шляпу и поклонившись, прошёл мимо Элеонор и пони, оставив её в озадаченном смятении относительно причин его ухода.

Поведение мистера Хардинга безусловно произвело впечатление на Болда, полностью убедив, что смотритель считал себя уверенным в своих правах, и почти заставив его предположить, что он собирается вмешаться в личные дела честного и уважаемого человека, не имея на то достаточных оснований; но сам мистер Хардинг был далёк от уверенности в своих собственных взглядах на это дело.

Прежде всего, он хотел ради Элеонор думать хорошо о Болде и хорошо к нему относиться, но он не мог не чувствовать раздражения из-за его нахального поведения. Какое он имел право говорить, что завещание Джона Хирама несправедливо исполняется? Но потом у него самого возник вопрос — А было ли это завещание справедливо исполнено? Подразумевал ли Джон Хирам, что смотритель госпиталя должен получать значительно больше из наследия, чем все вместе двенадцать постояльцев, для которых этот госпиталь был построен? Возможно ли, что Джон Болд был прав, и что преподобный смотритель госпиталя в последние десять лет и более того был неправомерным получателем дохода законно и справедливо принадлежащего другим? Что если будет доказано при ясном рассмотрении, что он, чья жизнь была такой счастливой, такой спокойной, такой уважаемой, присвоил восемьсот фунтов, которые ему не положены и которые он никогда не смог бы возвратить? Не скажу, что он боялся, что так было на самом деле; но первая тень сомнений теперь пришла ему в голову, и после этого вечера на многие-многие дни наш хороший добрый любящий смотритель утратил счастье и покой.

Подобные мысли, эти первые минуты терзаний навалились на мистера Хардинга, когда он сидел, смущённо и рассеянно попивая свой чай. Бедная Элеонор чувствовала, что что-то не так, но её мысли о возможной причине неловкости этого вечера не заходили дальше её любимого, и его внезапного и неподобающего ухода. Она думала, что могла произойти какая-то ссора между Болдом и её отцом, и была равно сердита на обоих, хотя и не пыталась объяснить себе свои чувства.

Мистер Хардинг долго и тщательно думал обо всём этом, и до того как лёг в постель, и после, лёжа без сна, подвергая сомнению обоснованность своих прав на получаемый доход. В любом случае казалось ясным, что как бы незавидно ни было его текущее положение, никто не мог бы утверждать, что он должен был либо отказаться изначально от своего назначения, либо после того отказаться от дохода. Весь мир — имеется в виду мир духовенства, относящийся к английской церкви — знал, что должность смотрителя Барчестерского госпиталя была укромной кормушкой, но никогда никого не обвиняли за принятие этой должности. Однако сколько обвинений посыпалось бы на него, откажись он от неё! Каким сумасшедшим его бы считали, если бы он объявил, когда позиция освободилась и была ему предложена, что из-за угрызений совести он не может получать восемьсот фунтов в год от собственности Джона Хирама, и что он предпочёл бы, чтобы кто-нибудь другой завладел ими! Как покачивал бы своей мудрой головой доктор Грантли и советовался бы со своими приходскими друзьями о каком-нибудь пристойном доме для душевнобольных из-за замаячившей невменяемости бедного младшего каноника. Если он был прав, приняв назначение, то ему было также очевидно, что он был бы не прав, отказавшись от какой-либо части дохода, прилагающейся к этому назначению. Попечительство было ценной привилегией епископата; и безусловно он не мог уменьшить важность дарованного ему повышения в должности; определённо он должен был поддержать сложившийся порядок.

Но каким-то образом эти аргументы, хотя и казались логичными, не были удовлетворительными. Было ли завещание Джона Хирама справедливо исполнено? Вот каким был настоящий вопрос: и если нет, то не было ли именно его обязанностью проследить, чтобы это было сделано — именно его обязанностью, какого бы вреда она ни нанесла его ордену — однако как болезненно такая обязанность может быть воспринята его патроном и его друзьями? При мысли о его друзьях, к несчастью, его мысли обратились к его зятю. Он хорошо знал, как его поддержит доктор Грантли, решись он предоставить это дело в руки архидьякона и позволь ему вести эту борьбу; но он также знал, что он не найдёт там никакого сопереживания в своих сомнениях, никакого дружеского участия, никакого внутреннего успокоения. Доктор Грантли на правах церковного воителя с большой готовностью помашет дубинкой против любого, но так он поступит исключительно из-за церковной непогрешимости. Такое противостояние не даст никакого покоя сомнениям мистера Хардинга. Он не так беспокоился о том, чтобы доказать свою правоту, как о том, чтобы быть правым.

Я раньше упоминал, что доктор Грантли был истинным тружеником епархии, и что его отец епископ был скорее склонен к праздной жизни. Так оно и было; но епископ, хоть никогда и не проявлял активности, был дорог всем, кто его знал, благодаря своим качествам. Он был полной противоположностью своего сына; он был кротким и мягким пожилым человеком, настроенным против любых проявлений авторитета и епископского тщеславия. Возможно в его ситуации было хорошо, что его сын рано в жизни начал делать то, что он сам не смог хорошо делать, когда был моложе, и что он совсем не мог делать сейчас, когда ему было за семьдесят. Епископ знал как взаимодействовать с братством в своей епархии, вести лёгкую беседу с ректорскими жёнами, и умиротворять кюре; но жёсткая рука архидьякона требовалась, чтобы справиться со сложными вопросами как в отношении церковных устоев, так и в жизни священников.

Епископ и мистер Хардинг тепло относились друг к другу. Они состарились вместе, и провели вместе много-много лет в духовных поисках и за церковными беседами. Даже когда один из них был епископом, а другой младшим каноником они часто были вместе; но с тех пор как их дети поженились, и мистер Хардинг стал смотрителем и регентом церковного хора, они были всем друг для друга. Я не скажу, что они между собой решали вопросы управления епархией, но они проводили много времени, обсуждая того, кто это делал, и формируя маленькие планы, чтобы умерить его пыл, направленный против церковных нарушителей, и смягчить его стремление к церковному господству.

Мистер Хардинг решил откровенно поведать о своих сомнениях своему старому другу; и именно к нему он пошёл на следующее утро после неучтивого визита Джона Болда.

До этого момента слухи об этих ужасных процессуальных действиях против госпиталя не достигли ушей епископа. Он несомненно слышал, что были люди, сомневавшиеся в его праве дарить место, предполагавшее восемьсот фунтов ежегодного дохода, но также он время от времени слышал об особенной безнравственности и отвратительных беспорядках в обычно достойном и тихом городке Барчестере: но всё, что он делал, и всё, что призван был делать в таких случаях, - покачивал головой и просил сына, великого диктатора, чтобы никакого вреда не нанесли церкви.

Долго пришлось мистеру Хардингу рассказывать свою историю, прежде чем он заставил епископа выразить свои взгляды на это дело; но нам не надо отслеживать весь его рассказ. Сначала епископ посоветовал только один шаг, порекомендовал только одно средство, имел только одно лекарство из всей фармакопеи достаточно сильное, чтобы справиться с таким горестным заболеванием — он предписал архидьякона. 

- Отправьте его к архидьякону, - он повторил, когда мистер Хардинг рассказал о Болде и его визите. - Архидьякон замечательно приведёт всё это в порядок, - сказал он мягко, когда его друг нерешительно поведал ему о правоте своего дела. - Ни один человек не понимает всё так же хорошо, как архидьякон, - но доза, хотя и большая, не смогла помочь пациенту; на самом деле она почти вызвала обратную реакцию.

- Но, епископ, - сказал он. - Вы когда-либо читали завещание Джона Хирама?

Епископ думал, что должен был читать тридцать пять лет назад, когда впервые был представлен своей епархии, но не мог точно утверждать: однако, он совершенно точно знал, что у него было полное право назначать смотрителя, и что доход смотрителя регулярно устанавливался.

- Но, епископ, вопрос заключается в том, кто имеет право его устанавливать? Если, как говорит этот молодой человек, в завещании указано, что доходы от имущества должны делиться на части, у кого есть право менять эти указания? - Епископ смутно подозревал, что так само сложилось в течение долгих лет; что какой-то давнишний церковный закон ограничил права двенадцати постояльцев в увеличении дохода, возникающего от увеличения стоимости имущества. Он что-то сказал о традициях; и ещё о многих учёных мужах, которые сложившейся практикой утвердили текущее положение дел; потом коснулся уместности поддержания положенной разницы в статусе и доходе между приходскими священниками и отдельными старыми бедняками, живущими на пожертвования; и завершил свою аргументацию ещё одним упоминанием архидьякона.

Регент сидел, задумчиво уставившись в огонь и слушая добродушное рассуждение своего друга. То, что говорил епископ, немного успокаивало, но не приводило к окончательному умиротворению. Это заставило мистера Хардинга почувствовать, что многие другие — более того, все остальные в его приходе — будут считать его правым; но это не убеждало его, что он и правда таковым был.

- Епископ, - сказал он наконец после того, как оба посидели молча некоторое время, - я обманул бы и вас и себя, если не сказал бы, что я очень расстроен из-за всего этого. Представьте, что я не могу заставить себя согласиться с доктором Грантли! - что я нахожу после этого запроса, что молодой человек прав, а я нет — что тогда?

Два старика сидели друг возле друга — так близко, что епископ мог бы положить свою ладонь на колено другого, и он это сделал слегка пожав. Мистер Хардинг хорошо знал, что значило это пожатие. У епископа не оставалось аргументов, чтобы привести их; он не мог сражаться в этой ситуации, как смог бы его сын; он не мог развеять все сомнения регента, сделав их безосновательными; но он мог сочувствовать своему другу, что и делал; и мистер Хардинг почувствовал, что получил то, за чем пришёл. Снова последовало молчание, после которого епископ спросил с некоторым раздражением, что было очень необычно для него, имел ли этот "несносный проныра" (подразумевая Джона Болда) каких-либо друзей в Барчестере.

Мистер Хардинг решил полностью признаться во всём епископу; рассказать о любви своей дочери, и о своих собственных тревогах; поговорить о двойственном положении Джона Болда как будущего зятя и нынешнего врага; и хотя он чувствовал, что это крайне неприятно, теперь для этого подошло время.

- Он очень близок моей собственной семье, епископ, - епископ изумлённо посмотрел. Он не зашёл так далеко в правоверность и церковную воинственность как его сын, но всё же он не мог осознать, как такой признанный враг церкви мог быть принят на правах близкого друга в доме, не просто такого столпа церкви как мистер Хардинг, но и настолько задетого этой ситуацией смотрителя госпиталя.

- В самом деле, мне лично очень нравится мистер Болд, - продолжала бескорыстная жертва, - и сказать по "правде", - он заколебался прежде, чем объявить ужасающую весть, — я иногда думаю, что он вполне мог бы стать моим вторым зятем. 

Епископ не присвистнул: по нашему мнению он утратил возможность это делать после своего посвящения в сан; хоть в наши времена и можно легко встретить как коррумпированного судью, так и присвистывающего епископа; но он выглядел так, как будто сделал бы это, если бы не его палантин.

Каков свояк для архидьякона! Каков союз для Барчестерского прихода! Да даже какое родство для епископского дворца! Епископ в своём простодушии не испытывал никаких сомнений в том, что Джон Болд при наличии соответствующих возможностей закрыл бы все соборы, и вероятно все церковные приходы; распределил все церковные сборы среди методистов, баптистов и иных дикарей; полностью уничтожил церковные скамьи, и сделал бы шляпы с широкими полями и батистовые рукава так же вне закона как рясы, сандалии, и власяницы! И этот прелестный человек должен быть посвящён в упокоительные таинства церковных привилегий; тот, кто усомнился в чистоте приходских священников, и возможно не верил в триединство бога!

Мистер Хардинг видел какой эффект возымело сказанное, и почти раскаивался в своей откровенности; он, однако, делал, что мог, чтобы смягчить печаль своего друга и наставника. 

- Я не говорю, что они уже обручились. Если бы это было так, Элеонор сказала бы мне; я знаю её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что она бы так поступила; но я вижу, что они увлечены друг другом; и как мужчина и отец не имею возражений, чтобы выступить против их близости.

- Но, мистер Хардинг, - сказал епископ, - как же вы выступите против него, если он станет вашим зятем?

- Я не собираюсь выступать против него; это он выступает против меня; если что-то надо сделать в защиту, то я предполагаю Чедвик это сделает. Я полагаю...

- Ох, архидьякон этим займётся: будь этот молодой человек дважды его свояком, архидьякона ничто не удержит от того, чтобы поступать так, как он считает нужным.

Мистер Хардинг напомнил епископу, что архидьякон и реформатор пока не были родственниками, и вполне вероятно никогда не станут; он взял обещание, что имя Элеонор не будет упоминаться в любом обсуждении между отцом епископом и сыном архидьяконом относительно госпиталя; и затем он удалился, оставляя своего бедного старого друга ошеломлённым, удивлённым и сбитым с толку.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.