Глава V. Доктор Грантли посещает госпиталь
Читать предыдущие главы можно по ссылкам:Глава I. Госпиталь Хирама.
Глава II. Реформатор Барчестера.
Глава III. Епископ Барчестера.
В то
время, как наш бедный смотритель
испытывал сомнения и тревоги, более
благородная душа его зятя не
была подвержена подобной слабости. Как
не знающий поражений петух, готовясь
к битве, точит когти, трясёт перьями,
и поднимает гребешок, так же и архидьякон
бесстрашно готовил своё оружие для
грядущей войны. Можно не сомневаться
в том, что он был абсолютно уверен в
правоте своего дела. Многие могут
сражаться в битве отважно, но с нечистой
совестью. Но не доктор Грантли. Даже
в Евангелие он не верил с большей убеждённостью,
чем в священную справедливость всех
церковных доходов. Когда он ввязался
в это дело, чтобы защитить доход
настоящего и будущего регента хора
Барчестера, его воодушевляло такое сильное
ощущение его святости, какое
вселяет смелость в миссионеров в Африке,
или даёт возможность сестре милосердия
оставить мирские соблазны
ради служения больным. Он собирался
защищать святая святых от осквернения;
охранять цитадель своей церкви от
самого неуёмного из врагов; надеть
свои лучшие боевые доспехи; и по
возможности защитить покой своей
веры для последующих поколений высших
чинов церкви. Такая работа требует
чрезвычайной мощи, и потому архидьякон
был ею преисполнен. Она требовала
возвышенной отваги, и счастья в
сердце труженика; и сердце
архидьякона было счастливо, а отвага
была возвышенной.
Он знал, что не
смог бы вселить в своего тестя чувства,
подобные своим, но это не сильно его
беспокоило. Он предпочитал сам нести
всю тяжесть битвы, и не сомневался, что
смотритель покорно предоставит себя в
его полное распоряжение.
- Хорошо, мистер
Чедвик, - сказал он, заходя в офис
управляющего через день или два после
подписания петиции, каковое событие
было отмечено нами в предыдущей главе,
- есть какие-нибудь новости из "Кокс
и Камминс" этим утром? - Мистер Чедвик
передал ему письмо, которое он
читал, поглаживая свою правую
ногу в облегающих гетрах. Мессиры
Кокс и Камминс всего лишь говорили, что
они пока не получили никакой весточки
от противной стороны; и что они не
рекомендуют никаких предварительных
шагов; но в случае, если какое-либо судебное
разбирательство будет начато жильцами
госпиталя, то было бы очень полезно
проконсультироваться с тем самым знаменитым
королевским советником, сэром
Абрахамом Хепхезердом.
- Я с
ними вполне согласен, - сказал
доктор Грантли, сворачивая письмо. - Я
абсолютно с ними согласен. Несомненно
Хепхезерд подходит лучше всех; исправно
посещает церковь, твёрдый консерватор,
и во всех отношениях лучше любого, к
кому мы могли бы обратиться — и что
крайне важно, он - член парламента.
Мистер Чедвик был
того же мнения.
- Помните, как
он полностью уничтожил того негодяя
Хорсмана в деле о доходах епископа
Беверли? Как он всех их выбил из седла
в деле графа? - Так как вопрос Святого
Креста широко обсуждался общественностью,
один из благородных лордов стал "графом",
в основном лишь в мыслях доктора.
- Как он осадил того парня в Рочестере!
Конечно, нам стоит обратиться к Хепхезерду;
и вот что я скажу, мистер Чедвик, нам
надо поспешить, иначе наши
соперники могут нас опередить.
При всём своём
восхищении сэром Абрахамом он, казалось,
не считал невозможным, что этого великого
человека можно убедить применять
свои грандиозные силы на стороне
врагов церкви.
Разрешив
удовлетворительно этот вопрос, доктор
направился в госпиталь, чтобы узнать,
как продвигаются дела там; и прогуливаясь
по священным тропам, глядя на ворон,
каркающих с определённой почтительностью,
пока он держал свой путь, он думал с
возрастающей горечью о тех, чья
нечестивость отважилась
потревожить величайшую святость
соборных установлений. И кто бы
не почувствовал того же? Мы полагаем,
что сам мистер Хорсман, и дух сэра
Бенджамина Холла уступили бы, позволь
эти великие реформаторы себе пройтись
при лунном свете возле башен какой-либо
из наших древних церквей. Кто не
почувствовал бы благодать пребендария,
прогуливаясь по тихим длинным боковым
приделам Винчестера, глядя на эти
благочестивые дома, эти постриженные
газоны, и чувствуя положенные этому
месту святость и покой! Кто мог
бы жёстко говорить с деканом, бродя
по милым тропам Херефорда, и обнаруживая,
что в его пределах оттенки и
цвета, дизайн и форма, торжественная башня
и украшенные барельефами окна, всё
пребывает в гармонии, и всё совершенно! Кто
мог бы нежиться на солнце в уединённых
уголках Солсбери, разглядывать его
драгоценную библиотеку и несравненный шпиль,
не ощущая при этом, что епископы должны
быть порой богатыми!
Направление
мыслей нашего архидьякона не должно
нас удивлять; церковное восхождение
длилось на протяжении многих веков; и
хотя теперь дерево было
поражено некоторыми болезнями,
хотя большая часть дерева уже была
мертва, но как мы можем быть
неблагодарными за огромное
количество созревших на нём
фруктов? Кто мог бы без угрызений
совести обрубить погибшие ветки старого
дуба, теперь уже бесполезные, но — ах!
- всё ещё прекрасные, или вычистить
участки старого леса, не взирая на то,
что они укрывают более молодые
растения, которым они теперь призваны,
так безоговорочно и безжалостно, проложить
дорогу?
Архидьякон при
всех своих достоинствах не был
тонко чувствующим человеком; и
после своих утренних приветствий в
гостиной смотрителя, он не постеснялся
продолжить свою атаку на "назойливого" Джона
Болда в присутствии мисс Хардинг, хотя
он определённо догадывался, что леди
не была равнодушной к упоминанию его
имени.
- Нелли, дорогая,
принеси, пожалуйста, мои очки из задней
комнаты, - сказал её отец, стараясь
спасти её как от смущения, так и от
волнений.
Элеонор принесла
очки, пока её отец старался путано объяснить
её чрезмерно практичному зятю, что было
бы не очень хорошо говорить что-либо о
Болде при ней, и затем удалилась. Никто
ей ничего не рассказывал о Болде и
госпитале; но с чисто женским чутьём
она знала, что что-то шло не так.
- Скоро
нам придётся что-нибудь предпринять,
- начал архидьякон, вытирая свои брови
большим ярким платком, ибо был знойный
летний день, а он был очень занят и
спешил. - Вы, конечно, слышали о петиции?
Мистер Хардинг
обнаружил, слегка нехотя, что он слышал
о ней.
- Хорошо, -
архидьякон ждал выражения какого-либо мнения,
но не дождавшись, он продолжил, - Мы
должны что-нибудь предпринять, вы
понимаете; мы не можем позволить этим
людям выбить у нас почву из-под ног, пока
мы просто сидим и ждём. - Архидьякон,
будучи практичным человеком, позволял
себе использовать простые и выразительные
фигуры речи, находясь среди близких
людей, хотя никто не смог бы разобраться
в более запутанных лабиринтах
красивых фраз, когда темой обсуждения
становилась церковь, а аудиторией —
его нижестоящее братство.
Лицо
смотрителя по-прежнему ничего не
выражало, а сам он производил как можно
более лёгкие движения воображаемым
смычком одной рукой, в то же время
нажимая на воображаемые струны пальцами
другой. Так он обычно успокаивал себя
во время сложных разговоров. Когда
он был особенно взволнован эти пассы
были короткими и медленными, а другая
рука была скрыта; более того, струны, на
которых он играл, порой лежали в кармане
музыканта, а сам инструмент находился
под стулом — но если его настроение
улучшалось по мере обсуждения — если
его доверчивое сердце глядя на суть
того, что его тревожило, находило ясный
выход из положения — он обращался к
более возвышенной мелодии, проводил
пальцами по воображаемым струнам
более уверенно, и быстро перебирая
аккорды от шеи вниз к своему жилету, и
назад к самому уху, создавал превосходную
мелодию, слышимую только ему и Святой
Цецилии, и не зря.
- Я согласен с
Коксом и Камминсом, - продолжал
архидьякон. - Они говорят, что нам
стоит нанять Абрахама Хепхезерда. И
я без каких-либо опасений оставлю наше
дело в руках сэра Абрахама.
Смотритель играл
самую медленную и грустную из возможных
мелодий. Это была погребальная песня
на одной струне.
- Думаю, сэру
Абрахаму не потребуется много времени,
чтобы вывести мастера Болда на чистую
воду. Я уже представляю, как сэр Абрахам
подвергает его перекрёстному допросу
в гражданском суде.
Смотритель думал
о таком обсуждении своего дохода, своей
скромной жизни, своих ежедневных
привычках, и своей лёгкой работе; и
ничего не получалось из этого единственного
аккорда кроме низкого печального
завывания.
- Думаю, что они
уже отправили эту петицию моему отцу,
- Смотритель не знал об этом, но он
подозревал, что они сделают это в тот
же день.
- Что я не понимаю,
так это как вы позволили этому случиться
при том влиянии, которое у вас есть
здесь, или при таком соратнике как Банс.
Я не могу понять, почему вы им это
позволили.
- Случиться чему?
- спросил смотритель.
- Ну как же,
слушать этого парня Болда, и того
другого низкого крючкотвора, Финнея
— и соорудить эту петицию. Почему вы
не поручили Бансу уничтожить её?
- Но это вряд ли
было бы разумно, - сказал смотритель.
- Разумно...
конечно, было бы очень разумно, если
бы они всё делали втихаря. Полагаю, мне
следует сейчас пойти во дворец и ответить
теперь на неё. И скажу я вам, что ответ
будет очень коротким.
- Но почему бы
им и не подать петицию, доктор?
- Почему нет? -
ответил архидьякон громогласно, как
будто все люди в госпитале должны были
услышать его сквозь стены. - Почему нет?
Я им скажу, почему они не должны этого
делать; к тому же, смотритель, я хочу
сказать им всем пару слов.
Смотрителя
одолевали плохие предчувствия, и он
даже на минуту забыл о своей игре. Он ни
в коем случае не хотел наделить своего
зятя авторитетом смотрителя; он ясно
дал понять, что не будет вмешиваться в
те поступки, которые его подопечные
решат предпринять касательно спорного
дела; он твёрдо решил, что сам не будет
ни обвинять их, ни защищать. И он знал,
что всё это архидьякон мог сделать
вместо него, и не в самой мягкой манере;
и в то же время он не знал как остановить
архидьякона.
- Я бы скорее
сохранял молчание по этому вопросу, -
сказал он извинительно.
- Молчание! -
повторил архидьякон, всё ещё говоря
громким рыком, - вы хотите быть уничтоженным
в тишине?
- Ну если мне
предстоит быть уничтоженным, то
определённо да.
- Вздор, смотритель;
я говорю, что что-нибудь надо предпринять...
нам надо действовать; просто позвольте
мне позвонить в колокол, и сообщить этим
людям, что я поговорю с ними на площадке.
Мистер Хардинг
не знал как этому противиться,
и неприятное распоряжение было
отдано. Площадка, как её обычно называли
среди своих, была небольшим квадратным
участком, открывающимся одной стороной
на реку, и окружённым с других сторон
высокой стеной сада мистера Хардинга, боковой
стеной дома мистера Хардинга, и стеной
последнего из зданий, представлявших
собой жилища постояльцев госпиталя.
По краям и в центре он был вымощен
каменными плитами; небольшие каменные
канавки шли от четырёх углов площадки
к решётке в центре; и к углу дома
мистера Хардинга был присоединён
трубопровод с четырьмя кранами, укрытыми
от непогоды, возле которых старики могли
набрать воду, и в общем виде исполнить
свои утренние водные процедуры. Это
было тихое, безрадостное место, затенённое
деревьями сада смотрителя. С той стороны,
которая выходила на реку, располагался
ряд каменных скамей, на которых старики
имели обыкновение сидеть и наблюдать
за рыбой, мелькающей в речном потоке.
На другой стороне реки была пышная
зелёная лужайка, уходящая к домику
декана, и так же скрытая от чужих взоров,
как и сам сад декана. И потому площадка
госпиталя была наиболее уединённым
местом; и именно там архидьякон
решил поделиться с ними своим
мнением об их вредоносной тяжбе.
Слуга вскоре сообщил
о том, что мужчины собрались на площадке,
и архидьякон встал, чтобы обратиться
к ним, осознавая величие своей цели.
- Смотритель,
вы, конечно, тоже идёте, - сказал он,
увидев, что мистер Хардинг не собирается
следовать за ним.
- Я хотел бы,
чтобы вы меня извинили, - сказал мистер
Хардинг.
- Ради бога,
давайте избежим разногласий в нашем
лагере, - ответил архидьякон. - давайте
будем длинным и силовым тягачом,
но тянуть будем в одну сторону; пойдёмте,
смотритель, пойдёмте; не отлынивайте
от своих обязанностей.
Но мистер Хардинг
боялся; он боялся, что его призывают
делать то, что не относится к его
обязанностям. Однако он не был достаточно
силён, чтобы сопротивляться, а потому
он поднялся и последовал за своим зятем.
Пожилые люди
собрались группой на площадке... по
крайней мере одиннадцать из них, так
как бедный старый Джонни Белл был
прикован к постели и не мог прийти;
однако, он поставил свой крестик под
петицией, будучи одним из самых ранних
последователей Хэнди. Верно, что он не
мог встать со своей постели; верно, что
у него не было на земле других друзей
кроме тех, которые жили при госпитале;
и среди них смотритель и его дочь были
наиболее верными и ценимыми; верно, что
для него было организовано всё, что
требовалось его немощному телу, или
слабеющему аппетиту; но всё же его мутный
глаз сверкнул при мысли об обладании
ста фунтами в год "за щекой", как это
красноречиво обозначил Абель Хэнди; и
бедный старый Джонни Белл с жадностью
поставил свой крест под петицией.
Когда послушники
появились, они все сняли шляпы. Хэнди
не торопился это сделать и колебался;
но чёрный сюртук и жилет, о которых он
говорил так непочтительно в комнате
Скалпита, имели своё влияние и на него,
и он также снял свою шляпу. Банс,
выступив вперёд, низко поклонился
архидьякону, и с тёплым почтением
выразил надежду, что смотритель и мисс
Элеонор здоровы; "и леди доктора"
добавил он, поворачиваясь к архидьякону,
"и дети в Пламстеде, и мой господин";
и произнеся свою речь, он вернулся на
своё место среди других каменных скамеек.
Архидьякон,
вставший, дабы произнести свою речь,
возвышался посреди маленькой площадки
как священная статуя, поставленная
здесь как подобающее олицетворение
церковного воина на земле; его широкополая
шляпа, большая, новая, шляпа церковника
каждым своим дюймом, свидетельствовала
о профессии так же явно как и квакерский
головной убор; его тяжелые брови, широко
раскрытые глаза, полный рот и подбородок
выражали солидность его прихода; широкая
грудь, облачённая в дорогую красивую одежду,
говорила о его благополучным
положении; одна его рука была
скрыта в кармане, показывая практическую
хватку, которую наша мать-церковь
возлагает на своих временных служителей;
а другая, свободная, была готова при
необходимости защитить её; и под всем
этим пристойные бриджи, и чистые
чёрные гетры, показывающие так
восхитительно эту развёрнутую
ногу, обозначали благопристойность,
выдающуюся красоту и изящество правящего
класса нашей церкви.
- Итак, мои
дорогие, - начал он после того, как встал
в подобающую позу, - я хотел бы сказать
вам пару слов. Вашему хорошему другу
смотрителю, мне самому, и милорду, от чьего имени я хотел бы
говорить с вами, всем нам очень жаль,
правда очень жаль, что у вас возникло
какое бы то ни было основание для жалоб.
Любое справедливое основание для жалоб
с вашей стороны будет сразу разрешено
смотрителем, или милордом, или
мной от его имени, без необходимости в
какой-либо петиции с вашей стороны. -
Здесь оратор остановился на некоторое
время, ожидая, что лёгкий шум одобрения
покажет, что самые слабые из мужчин
начинали уступать; но никаких звуков
не последовало. Даже сам Банс сидел с
закрытым ртом, молчаливый и недовольный.
- Без всякой необходимости в петиции, -
повторил он. - Мне сказали, что вы
обратились с петицией к милорду.
- Он сделал паузу для ответа, и чуть
погодя Хэнди набрался смелости и сказал:
"Да, обратились".
- Вы обратились
с петицией к милорду, в которой,
насколько я знаю, вы выразили мнение,
что не получаете причитающегося вам от
собственности Хирама. - На это большинство
мужчин выразили своё согласие. - Что же
вы теперь просите? Что такого вы хотите,
что ещё не получили здесь? Что...
- Сотню в год, -
пробормотал Муди голосом будто идущим
из-под земли.
- Сотню в год!
- рявкнул воинственно архидьякон,
презирая бесстыдство этих истцов,
раскрыв и сжав ладонь, в то же время
сильно сжимая другую руку, спрятанную
в кармане его бриджей, этого символа
церковного богатства, которое его
собственные пышные штаны так
некстати демонстрировали. - Сотню в год!
Но, мои дорогие, вы должно быть спятили;
и вы говорите о завещании Джона Хирама!
Когда Джон Хирам построил госпиталь
для дряхлых стариков, дряхлых старых
тружеников, измождённых работой, калек,
слепых, прикованных к постели, и подобных,
вы думаете он намеревался сделать из
них джентльменов? Нет, мои дорогие, я
вам расскажу, чего хотел Джон Хирам: он
хотел, чтобы двенадцать бедных старых
измождённых работяг, которые не могли
больше содержать себя, у которых не было
друзей, чтобы их содержать, которые
должны были голодать и умереть в
бедности, если никто не протянет им
руку помощи; он хотел, чтобы такие
двенадцать человек пришли сюда в бедности
и отчаянии, и нашли в этих стенах приют
и пропитание перед своей смертью,
и немного свободного времени,
чтобы примириться с Богом. Вот
что хотел Джон Хирам: вы не читали
завещание Джона Хирама, и я сомневаюсь,
что те негодяи, которые вас консультируют,
это сделали. А я читал; я знаю о чём было
его завещание, и я скажу вам, что таковой
была его воля, и таким было его намерение.
Одиннадцать
постояльцев не издали ни звука, слушая
то, каким было их предполагаемое положение
по мнению архидьякона. Они угрюмо глядели
на его крепкую фигуру, но после этого
не показали ни словом, ни знаком злость
или отвращение, которые определённо
должны были быть вызваны подобными
словами.
- А теперь
позвольте спросить, - продолжал он, -
думаете ли вы, что ваше положение хуже
чем то, которое Джон Хирам хотел устроить
для вас? Разве у вас нет пристанища,
пропитания и свободного времени? Разве
у вас нет даже большего? Не потакали
ли вам во всех ваших пожеланиях? Разве
ваша еда не в дважды лучше, ваша постель
не дважды лучше, ваших карманных денег
не в десять раз больше, чем вы когда-либо
зарабатывали сами, пока вы довольно
успешно не устроились в этом месте? И
теперь вы отправляете петицию епископу
с просьбой о сотне фунтов в год! Вот,
что я вам скажу, друзья, вас ввели в
заблуждение и выставили дураками плохие
злые люди, действующие в своих
собственных интересах. Вы никогда не
получите и на сто пенсов в год больше,
чем сейчас: вполне вероятно, что вы
получите даже меньше; очень вероятно,
что его светлость епископ, или ваш
смотритель, может кое-что изменить...
- Нет, нет, нет,
- прервал его мистер Хардинг, который
слушал с неописуемой мукой тираду
своего зятя, - нет, друзья мои. Я не хочу
ничего менять... во всяком случае ничего,
что сделает вам хуже, пока мы с вами
живём вместе.
- Благослови вас
Бог, мистер Хардинг, - сказал Банс, и... —
Благослови вас Бог, мистер Хардинг, и
вас, сэр: мы знаем, что вы всегда были
нашим другом, - прозвучало из рядов в
достаточном количестве, чтобы казалось,
что таковым было общее отношение.
Речь архидьякона
прервали до того, как он её завершил; но
он чувствовал, что не может возобновить
её достойно после этого небольшого
проявления чувств, и он проследовал
назад в сад, а за ним и его тесть.
- Хорошо, -
сказал он, как только они оказались в
прохладном уединении сада смотрителя,
- полагаю, что я говорил с ними прямо.
- И он смахнул пот со своих бровей,
так как произнесение речи летом под
знойным полуденным солнцем, в полном
одеянии в плотной чёрной одежде, было
довольно напряженной работой.
- Да, вы были
достаточно прямым, - ответил смотритель,
тоном не выражавшим одобрения.
- Так и следует,
- сказал другой, который очевидно был
очень доволен собой. - так и следует: с
подобными людьми надо выражаться ясно,
или вас не поймут. Теперь, полагаю они
меня поняли... полагаю, они знают, что я
имел в виду.
Смотритель
ответил утвердительно. Он считал, что
они прекрасно поняли то, что им было
сказано.
- Им известно,
что они могут ожидать; они знают, как мы
встретим любой дух противоречия с
их стороны, они знают, что мы их не боимся.
А сейчас я загляну на минутку к Чедвику,
и расскажу ему о том, что сделал; а потом
я поднимусь во дворец, и отвечу на эту
их петицию.
Голова смотрителя
была переполнена... переполнена так, что
ему требовалась перезагрузка; и если
бы он сделал это... позволь он себе
высказать все те мысли, которые бродили
в его голове, он бы очень удивил
архидьякона порицанием тех событий,
которым он только что стал вынужденным
свидетелем. Но иные чувства заставляли
его молчать; до сих пор он боялся перечить
своему зятю... он сверх меры был
озабочен тем, чтобы избежать даже кажущегося
разлада в его приходе, и до боли боялся
вступить в открытую ссору с кем бы то
ни было по любому вопросу. Его жизнь до
сей поры была такой спокойной, при
полном отсутствии любых раздоров;
раньше его небольшие тревоги не требовали
ничего кроме пассивной стойкости; а его
последовавшее процветание никогда не
требовало от него активных мер... никогда
не приводило к неприятным стычкам с кем
бы то ни было. Он чувствовал, что отдал
бы практически всё... гораздо больше,
чем он мог бы... чтобы освободить себя
от надвигающегося шторма. Было так
тяжело пережить то, что неспешные воды
его небольшого ручья будут потревожены
и взбаламучены грубыми руками; что его
тихие тропы должны стать местом битвы; что
незаметный уголок мира, который был
будто выделен ему провидением,
будет завоёван и осквернён, и всё в
нём станет тоскливым и испорченным.
У него не было
денег, чтобы отдать их; у него не было
привычки к накоплению богатств; но как
охотно, с какой глупой лёгкостью, с какой
счастливой готовностью, он отказался
бы от половины когда-либо полученного
им дохода, если бы он мог этим тихо
развеять тучи, которые собирались над
ним — если бы он мог так уладить дело
между реформатором и консерватором,
между его возможным зятем, Болдом, и его
реальным зятем, архидьяконом.
И причиной этого
компромисса не было благоразумие:
сохранить, то что ещё можно было оставить,
так как мистер Хардинг всё ещё не
сомневался, что ему оставят все блага,
которые у него были, если он захочет их
сохранить. Нет, он поступил бы так
из чистой любви к покою, и от страха
стать предметом публичного обсуждения.
Он очень часто испытывал сострадание...
ту внутреннюю печаль сердца
к чужим невзгодам; никому он
не сочувствовал так сильно,
как тому старом господину, чьё
сказочное богатство, полученное от
церковного назначения,
стало причиной такого позора,
такого всеобщего презрения;
тому отчаявшемуся церковному
дряхлому Крезу, которому люди не позволили
спокойно умереть — против которого
весь мир объединился для осуждения и
порицания.
Настал ли его
черёд испытать эту судьбу? Станет ли
его скромное имя предметом пересудов,
как обдирающего бедняков, как одного
их тех, кто обокрал то, что было дано
другим в качестве благотворительности, что
должно было помочь старым и больным?
Будет ли пресса призывать к его
четвертованию, станет ли его имя
синонимом угнетения, будет ли он примером
алчности английской церкви? Будут ли
говорить, что он обокрал тех пожилых
людей, которых он так искренне и нежно
любил всем сердцем? Так медленно гуляя
час за часом под этими благородными липами,
прокручивая эти грустные мысли в
голове, он пришёл к твёрдому решению,
что он должен предпринять какой-то
значительный шаг, чтобы избежать такой
ужасной судьбы.
В то же время
архидьякон невозмутимо и хладнокровно
продолжал своё дело. Он перебросился
парой слов с мистером Чедвиком, и затем
обнаружив, как и ожидал, петицию лежащей
в библиотеке своего отца, он написал
короткий ответ тем людям, в котором он
описал им, что по отношению к ним не
было никакой несправедливости, которую
следовало исправить, но скорее большие
милости, за которые следовало быть
благодарными; и проследив за тем, чтобы
епископ подписал его, он сел в карету
и возвратился домой к миссис Грантли,
в Пламстедскую епархию.
© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.
Немає коментарів:
Дописати коментар