Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 9

Читать предыдущую главу

Совещание

На следующее утро архидьякон в обычное время был у своего отца, и смотрителя пригласили посетить дворец, заранее отправив ему письмо. Доктор Грантли обдумывал сложившуюся ситуацию, устроившись в своей двухместной карете на пути в Барчестер, и понимал, что передать его собственную уверенность в продвижении дела будет сложно как его отцу, так и тестю. Он хотел успеха своей стороне и поражения врагам. Епископ хотел мира; прочного мира по возможности, но хотя бы мира, пока не истечёт короткий остаток отведённых ему дней. Мистер Хардинг хотел не только успеха и мира, но он также требовал своего оправдания перед всем миром.

Однако, с епископом относительно легко было договориться; и до прибытия второго, послушный сын убедил своего отца, что всё идёт хорошо, а потом приехал смотритель.

У мистера Хардинга была привычка, когда бы он ни проводил утро во дворце, садиться прямо у подлокотника епископа, занимавшего огромное кресло, снабжённое свечами, столиком для чтения, секретером, и иными принадлежностями, так что ни летом, ни зимой кресло не передвигали на другое место; и когда, что происходило довольно часто, архидьякон тоже присутствовал, он противостоял двум старцам, которые вместе таким образом могли сражаться с ним; и вместе сдаться или потерпеть поражение, ибо такой обычно была их участь.

Наш смотритель и теперь занял своё обычное место, входя поприветствовав своего зятя, а затем мягко справившись о здоровье своего друга. В епископе чувствовалась какая-то нежность, которая вызывала мягкое ласковое почти женское обращение мистера Хардинга, и было странно видеть как эти двое кротких старых священнослужителей пожимали друг другу руки, улыбались и проявляли небольшие признаки любви.

- Наконец мы получили заключение сэра Абрахама, - начал архидьякон. Мистер Хардинг много слышал о нём и нетерпеливо ждал результата.

- Оно довольно благоприятно, - сказал епископ, пожимая руку друга. - Я очень рад.

Мистер Хардинг посмотрел на могущественного вестника важных новостей в поисках подтверждения этих радостных известий.

- Да, - сказал архидьякон, - сэр Абрахам тщательно рассмотрел наше дело; правда, я знал, что он так сделает... тщательно рассмотрит; и его мнение заключается в том... а никто из тех, кто знает сэра Абрахама, не может сомневаться в том, что его мнение по такому делу будет верным... его мнение заключается в том, что им не на чём его основывать.

- Но как это, архидьякон?

- Ну, во-первых:... но вы же не юрист, смотритель, и я подозреваю, что вы ничего не поймёте; суть дела в том, что... согласно завещанию Хирама для госпиталя выбрали двух оплачиваемых хранителей; по закону это два оплачиваемых служителя, и мы с вами не будем спорить о том, как их назвать.

- В любом случае я не буду, если я один из служителей, - сказал мистер Хардинг. - Знаете, роза...

- Да, да, - сказал архидьякон, не располагая к поэзии в такое время. - Хорошо, скажем, два оплачиваемых служителя; один, чтобы заботиться о постояльцах, и другой, чтобы заботиться о деньгах. Вы с Чедвиком и являетесь этими двумя служителями, и даже если кому-либо из вас платят слишком много, или слишком мало, больше или меньше того, что хотел основатель госпиталя, ясно как день, что никто не может укорять кого-либо из вас за получение назначенного жалованья.

- Это кажется понятным, - сказал епископ, морщившийся при словах "служители" и "жалованье", которые тем не менее видимо не вызывали никакого неудобства у архидьякона.

- Вполне понятным, - сказал он, - и очень благоприятным. По факту, при необходимости выбирать таких служителей для нужд госпиталя, оплата для них должна зависеть от уровня оплаты подобных услуг, в соответствии с рыночной оценкой в соответствующий период; и те, кто управляет госпиталем, должны быть единственными судьями по этому поводу.

- И кто же управляет госпиталем? - спросил смотритель.

- О, позвольте им самим это выяснять; это другой вопрос: ведь тяжба затеяна против вас с Чедвиком; это ваша защита, и это превосходная и полная защита. Сейчас я вижу, что её более чем достаточно.

- Ну, - сказал епископ, вопросительно взглянув на своего друга, сидящего молча, и очевидно не так уж удовлетворённого.

- Более чем достаточно, - продолжал архидьякон, - если они протолкнут это в суд, чего они не сделают, то никаким двенадцати присяжным в Англии не потребуется больше пяти минут, чтобы принять решение против них.

- Но согласно такому рассуждению, - сказал мистер Хардинг, - я мог бы так же получать и шестнадцать сотен в год, как и восемь, если руководители решат их мне назначить; и если я сам один из руководителей, если не главный из них, то это вряд ли может быть справедливым распоряжением.

- Ну, хорошо; всё это не имеет отношения к делу. Вопрос состоит в том, должны ли этот назойливый парень, толпа мошенников-адвокатов и несносные отступники вмешиваться в распоряжение, которое по общему мнению справедливо и полезно для церкви. Прошу, не стоит нам придираться к мелочам, тем более между нами, или этому делу и расходам никогда не будет конца.

Мистер Хардинг снова немного посидел молча, во время чего епископ снова и снова пожимал его руку и старался поймать в выражении его лица проблеск удовлетворения и облегчения; но таких проблесков не было, и бедный смотритель продолжал играть на невидимом струнном инструменте крайне грустные надгробные мелодии; он снова и снова обдумывал заключение сэра Абрахама, ища в нём неустанно и ревностно удовлетворение, но не находя. Наконец он сказал:

- Архидьякон, вы видели заключение?

Архидьякон сказал, что не видел... то есть видел, но не само заключение; он видел то, что можно назвать копией, но не мог сказать, была ли это копия всего документа; также он не мог утверждать, что то, что он видел было ipsissima verba (лат. слово в слово) самого генерального прокурора; но то, что он видел, содержало именно то решение, которое он объявил, и которое он опять же считал сам крайне удовлетворительным.

- Мне бы следовало увидеть это заключение, - сказал смотритель, - то есть, его копию.

- Ну, полагаю, что вы сможете, если вы настаиваете; но я не вижу в этом пользы; конечно, важно, чтобы его суть не стала общеизвестной, и поэтому нежелательно размножать копии.

- Почему его не стоит делать известным? - спросил смотритель.

- Что за вопрос для мужчины! - сказал архидьякон, удивлённо поднимая руки, - но для такого как вы... ребёнок не более вас наивен в делах. Неужели вы не видите, что если мы расскажем им, что они ничего не могут предпринять против вас, но возможно могут против кого-нибудь ещё, мы тем самым предоставим им оружие, и научим их как перерезать нам глотку?

Смотритель снова посидел молча, а епископ снова смотрел на него с сожалением.

- Единственное, что нам стоит сделать, - продолжал архидьякон, - это сидеть тихо, соблюдать спокойствие, и позволить им играть свою партию.

- Тогда нам не стоит также делать известным, - сказал смотритель, - что мы консультировались с генеральным прокурором, и что он нам сообщил, что завещание основателя полностью и справедливо исполняется.

- Боже, благослови меня! - сказал архидьякон, - как странно, что вы не видите, что всё, что нам стоит делать, это не делать ничего: зачем нам говорить что-либо о завещании основателя? Мы заняли хорошую позицию; и мы знаем, что они не в состоянии поколебать её; право на данный момент этого достаточно.

Мистер Хардинг поднялся со своего места и задумчиво стал ходить по библиотеке, в то время как епископ наблюдал с горечью все его терзания, а архидьякон продолжал сыпать своими убеждениями, что любое разумное существо может быть удовлетворено текущим положением.

- А "Юпитер"? - сказал смотритель, внезапно останавливаясь.

- Ох! "Юпитер", - ответил другой. - "Юпитер" не может причинить вред. Вам придётся это пережить; конечно, есть много всего, что мы обязаны терпеть; не всё для нас будет устлано розами, - и архидьякон посмотрел крайне нравоучительно, - к тому же, наше дело очень тривиально, и представляет небольшой интерес, чтобы снова быть упомянутым в "Юпитере", если мы не разожжём этот интерес. - И архидьякон снова принял вид чрезвычайно осведомлённого и обладающего житейской мудростью человека.

Смотритель продолжал ходить; колючие и болезненные слова той газетной статьи, каждое из которых оставило шрам у него глубоко внутри, были слишком свежи в его памяти; он читал их не единожды, вчитываясь в каждое слово, и что ещё хуже, ему казалось, что они были так же хорошо известны всем, как и ему. Будут ли на него теперь смотреть как на несправедливого жадного священнослужителя, каким он был там описан? Будут ли на него указывать пальцем, как на того, кто ест хлеб бедняков, и не позволят опровергнуть подобные обвинения, очистить его запачканное имя, предстать невинным перед всем миром, каким он был до этого? Должен ли он теперь нести эту ношу, получать как обычно теперь ненавидимый им доход, и стать известным как эти скупые священники, которые своей ненасытностью позорят церковь? И почему? Почему он должен всё это терпеть? Почему он должен умереть, ибо он чувствовал, что не сможет это пережить, под тяжестью такого позора? Так кружа по комнате он решил с горечью, но и с воодушевлением, что может радостно оставить это место, если ему позволят, и его приятный дом, оставить госпиталь, и жить бедно, счастливо, и с незапятнанным именем на небольшой остаток своих средств.

Он, как правило, стеснялся говорить о себе, даже с теми, кто его прекрасно знал, и кого он больше всех любил; но наконец это выплеснулось из него, и с некоторым прорвавшимся красноречием он объявил, что не может и не будет нести этот позор дольше.

- Если можно было бы доказать, - сказал он наконец, - что я имею честные и справедливые права на свой доход, как, Господь свидетель, я всегда думал; если бы этот заработок или жалованье и правда полагались мне, я не менее, чем кто-либо другой, хотел бы их оставить. Мне надо заботиться о благополучии моего ребёнка. Я слишком стар, чтобы безболезненно потерять удобства, к которым я привык; и я как и другие хотел бы доказать всему миру свою правоту, и занимать моё положение и дальше; но я не могу сделать это такой ценой. Я не могу это вытерпеть. Можете ли вы мне посоветовать так поступить? - И он обратился почти в слезах к епископу, который оставил своё кресло и теперь, опираясь на руку смотрителя, стоял на другой стороне стола и смотрел на архидьякона. - Можете ли вы посоветовать мне сидеть там спокойно, равнодушно и уверенно, в то время как подобные вещи говорят обо мне публично?

Епископ мог ему сочувствовать и сопереживать, но не мог дать совета, а только сказать:

- Нет, нет, от вас не требуется делать ничего, что приносит вам боль; вы должны делать только то, что ваше сердце считает правильным; вы должны делать то, что считаете наилучшим для себя. Теофилус, не советуй ему, прошу, не советуй смотрителю делать что-либо, что приносит ему боль.

Но архидьякон, хотя и не мог сопереживать, мог советовать; и он видел, что пришло время, когда ему следовало приступить к этому в не допускающей возражений манере.

- Ну, милорд, - сказал он своему отцу: и услышав как он обратился "милорд" к своему отцу, добрый старый епископ задрожал в своих туфлях, ибо он знал, что грядут тяжелые времена. - Ну, милорд, можно дать два совета: есть совет, который может быть хорошим в текущей ситуации; и есть совет, который может быть хорошим для грядущих дней: сейчас я не могу заставить себя давать первый, если он противоречит второму.

- Нет, нет, нет, полагаю нет, - сказал епископ, снова усаживаясь, и закрывая лицо руками. Мистер Хардинг сел, опираясь спиной на дальнюю стену, играя в воздухе самому себе что-то подходящее для такого бедственного случая, а архидьякон говорил со своего ораторского места, повернувшись спиной к камину.

- Не стоило предполагать, что этот без нужды поднятый вопрос не будет болезненным. Мы все должны были это предвидеть, и нельзя допустить, чтобы дело закончилось хуже, чем мы ожидаем; но будет слабостью, да и вредно к тому же, закрыть дело и считать нас неправыми из-за того, что сам запрос болезненный. Мы должны учитывать не только свои собственные интересы; в определённом смысле на нашем попечении интересы церкви. Если окажется, что один за другим священнослужители, занимающие высокое положение, отказываются от него как только подвергаются нападениям, разве не ясно, что подобные атаки будут возобновлены, пока нам ничего не останется? И если Английская церковь будет таким образом опустошена, то её похоронят? Если это справедливо для многих, то справедливо и для одного. Если вы из-за нынешнего обвинения оставите место смотрителя, и оставите положение, которое сейчас занимаете, с пустой целью доказать, что вы бескорыстны, вы не достигнете этой цели, но поставите своё священное братство в безвыходное положение, вы подстегнёте каждого сварливого отступника в Англии делать подобные нападки на источники церковных доходов, и всячески разочаруете тех, кто хотел вас защитить и поддержать вашу сторону. Я не могу представить ничего более слабого, и более неверного. Дело не в том, что вы думаете, что есть какая-либо несправедливость в этих нападках, или что вы сомневаетесь в собственном праве на место смотрителя: вы убеждены в вашей собственной честности, и всё же уступите им из-за трусости.

- Трусости! - возразил епископ. Мистер Хардинг сидел не двигаясь, уставившись на своего зятя.

- Ну разве это не трусость? Разве он не поступит так, потому что боится потерпеть эти гадости, которые по ошибке будут о нём говорить? Разве это не будет трусостью? А теперь давайте посмотрим каковым будет зло, которого вы боитесь. "Юпитер" публикует статью, которую прочтут без сомнения многие; но из тех, кто понимает о чём речь, сколько людей поверит "Юпитеру"? Каждый знает какова его цель: он ввязывался в дело против лорда Гилдфорда и против декана Рочестера, и против полудюжины епископов; и все знают, что он ввяжется в любое подобное дело, правое или нет, ложное или истинное, с общеизвестной правотой или общеизвестной несправедливостью, если сделав так они смогут распространять собственные взгляды? Разве весь мир не знает этого о "Юпитере"? Кто из тех, кто действительно знает вас, подумает о вас худшее из того, что написано в "Юпитере"? А зачем беспокоиться о тех, кто вас не знает? Я ничего не скажу о вашем личном удобстве, но я говорю, что вы не сможете оправдать себя, оставив в порыве страсти, ибо так оно и будет, единственное содержание, которое есть у Элеонор; и если вы это сделаете, если вы и правда освободите место смотрителя и обречёте себя на гибель, что вы с этого получите? Если у вас нет прав в будущем на этот доход, то и в прошлом его тоже не было; и сам факт вашего отказа от должности приведёт к требованию о возмещении того, что вы уже успели получить и потратить.

Бедный смотритель тяжело вздохнул, сидя абсолютно неподвижно и глядя на жестокосердного оратора, который так его терзал, и епископ слабо вторил ему из-за своих рук; но архидьякона не тревожили подобные признаки слабости, и он завершил свою экзекуцию.

- Но давайте представим себе, что место окажется вакантным, и что ваши тревоги о нём будут завершены; удовлетворит ли вас это? Разве ваши пожелания в этом деле ограничиваются вами и вашей семьёй? Я знаю, что нет. Я знаю, что вы также тревожитесь, как и любой из нас, за церковь, которой мы служим; и каким горестным ударом станет подобный акт отступничества! Ваша обязанность перед церковью, частью которой и служителем вы являетесь - вынести это горе, каким бы тяжёлым оно ни было; ваша обязанность перед моим отцом, который рукоположил вас - поддержать его права; ваша обязанность перед предшественниками - подтвердить законность их положения; ваша обязанность перед вашими преемниками - оставить невредимым для них то, что вы сами получили невредимым от других; ваша обязанность перед нами - решительно поддержать братство в этом вопросе, чтобы во взаимопомощи мы могли продолжать наше великое дело без смущения и позора.

И архидьякон замолчал, и стоял самодовольный, наблюдая за результатом выражения своей мудрости.

Смотритель чувствовал себя несколько подавленным; он отдал бы всё на свете, чтобы оказаться на свежем воздухе, вдали от тех, кто говорил и смотрел на него в комнате; но это было невозможно. Он не мог уйти ничего не сказав, но он был в смятении из-за красноречия архидьякона. Была какая-то тяжелая, едва ощущаемая, безответная правда в его словах; было так много практичного, но и отвратительного здравомыслия в них, что он не знал ни как согласиться, ни как возразить. Если так необходимо, чтобы он страдал, он понимал, что мог выдержать это без жалоб и без страха при условии, что он будет сам уверен в правоте своего дела. Невыносимо для него было то, что его будут обвинять другие, но он не будет оправдан в собственных глазах. Его уже грызли сомнения о справедливости его положения в госпитале, и он знал, что его уверенность не будет восстановлена, если мистер Болд совершил ошибку в каком-то юридическом документе; не могла его удовлетворить и уловка, что из-за какого-то юридического фокуса, он, получавший наибольшую выгоду от госпиталя, может считаться только одним из его служителей.

Речь архидьякона сделала его безмолвным... ошеломила его... уничтожила его; что угодно, но не удовлетворила. Не лучшее впечатление она произвела и на епископа. Он точно не разобрал, как обстояли дела, но он увидел достаточно, чтобы понимать, что надо готовиться к битве; битве, которая уничтожит его оставшиеся скудные радости в жизни, и приведёт его к могиле в печали.

Смотритель всё ещё сидел и смотрел на архидьякона, в то время как все его мысли сосредоточились на возможностях побега, и он ощущал себя птичкой, загипнотизированной змеёй.

- Надеюсь, вы со мной согласны, - сказал архидьякон наконец, прерывая гробовое молчание, - милорд, надеюсь, вы со мной согласны.

О, как вздохнул епископ!

- Милорд, надеюсь, вы согласны со мной, - снова повторил беспощаный тиран.

- Да, полагаю, - выдохнул бедный старик медленно.

- А вы, смотритель?

Теперь мистер Хардинг пошевелился... он должен говорить и двигаться, и он встал и сделал круг по комнате прежде, чем ответил.

- Не требуйте от меня ответа прямо сейчас; я сейчас не буду ничего предпринимать, и что бы я ни делал, я поставлю вас и епископа в известность. - И не сказав больше ничего, он вышел, быстро убегая через холл дворца и вниз по высоким ступенькам, он не вздохнул свободно пока не обнаружил себя в одиночестве среди огромных вязов молчаливого парка. Здесь он прогуливался долго и медленно, тревожно обдумывая свою ситуацию, и безуспешно пытаясь опровергнуть аргументы архидьякона. Потом он пошёл домой, решив вынести всё это... бесчестье, подозрения, позор, неуверенность в своей правоте и досаду... и сделать так, как указывали ему те, кто по его мнению советовал ему поступить верно и наилучшим образом.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2018.