Терзания
Возвратившись
домой, мистер Хардинг был несчастнее
чем когда-либо. Он был глубоко несчастен
в то памятное утро, когда ему пришлось
показать своему зятю счёт издателя за
выпуск в
мир его драгоценной книги священных
мелодий: оплатив все возможные расходы,
которые он мог сделать без чужой помощи,
он обнаружил, что всё ещё должен больше
трёхсот фунтов; но страдания тех дней
были ничтожными по сравнению с нынешней
бедой; тогда он поступил неверно и знал
об этом, и мог решить, что больше никогда
не совершит подобный грех; но теперь не
в его силах было принять решение и
утешиться обещаниями дальнейшего
самоконтроля. Его заставили
думать, что очутившись
по воле судьбы в незавидной
ситуации,
он должен был принять её
вопреки мнению всего мира и его собственным убеждениям.
Время от времени он
почитывал с сожалением, порой переходящим
в ужас, публиковавшиеся статьи
с критикой графа Гилдфорда, хозяина Святого Креста, а
также богатых
высокопоставленных церковников и
праздных
старых священников. Он
судил об их ситуации снисходительно;
особенностью всей его
профессии было привыкнуть думать, что
больше грехов совершалось против
церковников, а не ими, и
что враждебность, с которой их преследовали,
была нездорова и
несправедлива; но он всё
равно не мог считать их ситуацию более
плачевной. Его волосы вставали дыбом,
а тело покрывалось мурашками, когда он
читал написанное о себе; он не понимал,
как люди могли жить под тяжестью такого
позора; как они могли появляться на
людях, когда их имена смешивали с грязью
так публично... а теперь такая судьба
досталась ему... ему, скромному, склонному
к уединению человеку, который так удобно
устроился в укромной
безызвестности своей
судьбы, который наслаждался непритязательной
теплотой своего маленького уголка, и
теперь его вытащили на свет божий и
выставили для порицания
безжалостной толпой. Он зашёл в свой
дом удручённым, опозоренным человеком,
не надеясь справиться с несчастьями,
обрушившимися на него.
Он
забрёл в гостиную, где сидела его дочь;
но сейчас он не мог с ней говорить и,
оставив её, пошёл в библиотеку. Он сделал
это недостаточно быстро, чтобы остаться
незамеченным Элеонор или чтобы она не
увидела его озабоченность; и спустя
некоторое время она последовала за
отцом. И нашла его сидящим в своём обычном
кресле: ни книги открытой
перед ним, ни пера с
чернилами в руке, ни испещрённой
исправлениями музыкальной записи,
обычно лежащей перед ним, ни тех счетов
госпиталя, с которыми он был столь
скрупулёзен и в то же время совсем
не систематичен — он ничего не делал,
ни о чём не думал, никуда не смотрел; он
просто страдал.
- Оставь
меня, Элеонор, дорогая, - сказал он, -
оставь меня, милая, на несколько минут,
я занят.
Элеонор
хорошо понимала, что происходило, но
всё же оставила его, и молча
вернулась в гостиную. После того как он
немного посидел, вот так молча ничем
не занимаясь, он снова поднялся,
чтобы пройтись... он гораздо лучше
мог собраться с мыслями во время прогулки,
и как раз направлялся в сад,
когда встретил Банса на пороге.
- Что
тебе нужно, Банс, - сказал он тоном,
который для него был резким, - в чём дело?
Хочешь поговорить со мной?
- Я
пришёл только справиться о вашем
преподобии, - сказал старый постоялец,
поднося руку к шляпе, - и о новостях из
Лондона, - добавил он после паузы.
Смотритель
вздрогнул и озадаченно
приложил руку ко лбу.
- Адвокат
Финней был здесь утром, - продолжал Банс,
- и по его виду я предположил, что он не
так уж доволен, как раньше, и как-то
обнаружилось, что архидьякон получил
вести из Лондона, а Хэнди и Муди черны
как дьяволы. И я надеюсь, - сказал он,
стараясь сделать голос радостным, -
что дела поправляются, и
что скоро закончится всё, что так тревожит
ваше преподобие.
- Да,
я надеюсь, что так может случиться, Банс.
- А
что по поводу новостей, ваше преподобие?
- почти шёпотом спросил старик.
Мистер
Хардинг прошёл мимо и нетерпеливо
покачал головой. Бедный Банс едва ли
знал, как терзал своего господина.
- Если
я могу как-нибудь порадовать вас, я был
бы рад узнать как, - сказал он, и в его
голосе звучали такие чувства, что
смотритель при всём своём отчаянии не
мог противостоять ему.
Он
остановился и взял старика за руки.
- Друг мой, - сказал он, -
мой дорогой верный друг, нет ничего;
никаких вестей, которые развеселили бы
меня — да будет всё по воле Господа, - и
две горячие слезинки упали и покатились
по его морщинистым щекам.
- Да
будет так, - печально ответил Банс, - но
мне сказали, что из Лондона пришли
хорошие вести, и я пришёл разделить
радость его преподобия; но да будет так,
- и смотритель продолжил свой путь, а
постоялец посмотрел на него с тоской,
но не получив предложения присоединиться,
грустно возвратился в своё пристанище.
Пару
часов смотритель оставался в саду, то
прогуливаясь, то останавливаясь на
лужайке, а потом он ощутил усталость в
ногах и неосознанно присел
на одну из садовых скамеек,
потом снова встал походить. А Элеонор,
спрятавшись за муслиновыми занавесками,
наблюдала за ним из окна сквозь деревья,
как он выходил в поле зрения, а потом
снова скрывался за поворотами дорожки;
и так прошло время до пяти, когда
смотритель вернулся в дом и
приготовился к обеду.
Трапеза
была печальной. Застенчивая
горничная, подавая блюда и меняя тарелки,
видела, что не всё хорошо, и
была ещё более застенчивой: ни отец, ни дочь
не могли есть, и ненавистная еда вскоре
была убрана, а бутылка портвейна
поставлена на стол.
- Ты
хотел бы, чтобы пришёл Банс, папа? -
спросила Элеонор, предположив, что
компания старика могла бы облегчить
его печаль.
- Нет,
дорогая, спасибо, не сегодня; а ты никуда
не идешь, Элеонор, в такой приятный
вечер? Не сиди взаперти из-за меня,
дорогая.
- Но
ты кажешься таким грустным, папа.
- Грустным,
- сказал он раздражённо, - ну, должны же
люди иметь возможность погрустить; я
ничем не отличаюсь от других: но поцелуй
меня, дорогая, и ступай; если смогу, я
буду более общителен, когда ты вернёшься.
И
Элеонор снова было отказано в отцовской
печали. Ах! В этот миг она хотела не
видеть своего отца счастливым, она
хотела, чтобы её допустили разделить
его горести; не заставлять его быть
общительным, но убедить его быть
доверчивым.
Она
послушно надела шляпку
и направилась к Мери Болд; в
последнее время она зачастила к подруге,
так как Джон Болд был в Лондоне среди
адвокатов и реформаторов церкви,
погружаясь в вопросы, лишь отдалённо
имевшие отношение к попечительству в
Барчестере; предоставляя информацию
одному члену Парламента, и обедая с
другим; вступая в фонд ограничения
церковных доходов, и поддерживая на
значимом национальном собрании в
трактире "Корона и Якорь" резолюцию, в
результате которой ни один священник
английской церкви, кто бы он ни был, не
получал бы менее двухсот пятидесяти
фунтов в год и более тысячи. Его речь по
этому случаю была короткой, ибо должны
были высказаться пятнадцать человек,
а комната была зарезервирована только
на два часа, по окончании которых квакеры
и мистер Кобден должны были здесь
обратиться к публике за помощью для
российского императора; но она была
чёткой и результативной, по крайней
мере так ему сказал приятель, у которого
он теперь часто жил, и от которого сильно
зависел — некий Том Тауерс, выдающийся
гений, предположительно занимающий
высокое положение в штате "Юпитера".
И
потому Элеонор по сложившемуся обычаю
пошла к Мери Болд, и Мери внимательно
слушала, пока дочь рассказывала о своём
отце, и возможно нашла ещё более
внимательного слушателя в Элеонор,
рассказывая о своём брате. А в это время
смотритель сидел в одиночестве, опираясь
на ручку кресла; он налил себе стакан
вина, но сделал это исключительно по
привычке, ибо даже не притронулся к
нему; он сидел, уставившись в открытое
окно, и думал о счастье своей прошлой
жизни, если можно сказать, что он думал.
В его мыслях мелькали разнообразные
радости из прошлого, которые он испытывал,
не обращая на них внимание; беззаботные
дни, отсутствие тяжёлой работы, его
милый тенистый домик, его двенадцать
соседей, чьё процветание до сего момента
было источником такой приятной заботы,
прилежность его детей, дружба дорого
старого епископа, торжественное величие
тех сводчатых пределов, в которых он
любил слышать звучание своего голоса;
и самая дорогая подруга, та избранная
союзница, которая никогда его не
предавала, та красноречивая собеседница,
которая всегда по просьбе выдавала
такую замечательную музыку, его
виолончель... ах, каким он был счастливым!
А теперь всё закончилось; его беззаботные
деньки и отсутствие работы были
преступлением, обрушившим на него
несчастья; его тенистый домик больше
не был приятным; возможно он уже и не
принадлежал ему; старые соседи, чьего
благополучия он так желал, были его
врагами; его дочь была также расстроена,
как он сам; и даже епископ был несчастен
из-за его положения. Он никогда больше
не смог бы как прежде гордо и уверенно
говорить со своими собратьями, так как
чувствовал себя опозоренным; и он боялся
даже прикоснуться к своему смычку, зная
какой жалостный завывающий звук, какой
горестный плач, он издаст.
Он
всё ещё сидел в том же кресле и в той же
позе, едва ли сделав мимолётное движение
в течение двух часов, когда Элеонор
вернулась к чаю, и смогла привести его
к себе в гостиную.
Чаепитие
оказалось таким же неуютным, как обед,
хотя смотритель, ничего не евший целый
день, уничтожил тарелку с
бутербродами, не осознавая, что
делает.
Элеонор
решила заставить отца поговорить с ней,
но не знала как начать: ей надо было
подождать, пока унесут чайник, и служанка
не будет больше ходить туда-сюда.
Наконец
всё было убрано, и дверь в гостиную
плотно закрыта; и тогда Элеонор, встав
и обойдя отца, обняла его за шею и сказала:
"Папа, не расскажешь мне, что произошло?"
- Что
произошло, дорогая?
- Что
за новое горе тебя мучает; я знаю, что
ты несчастен, папа.
- Новое
горе! Нет никакого нового горя, дорогая;
мы все порой чем-то озабочены, - и он
постарался улыбнуться, но эта неуклюжая
попытка провалилась. - Но я не должен
быть таким нудным собеседником; пойдём
немного поиграем.
- Нет,
папа, не сегодня... сегодня это тебя
только встревожит, - и она села ему на
колени, как делала это порой в самом
весёлом настроении, и обняв его за шею,
сказала, - Папа, я не успокоюсь пока ты
не поговоришь со мной; ох, если бы ты
только знал, насколько лучше тебе станет,
если ты всё мне расскажешь.
Отец
поцеловал свою дочь, и прижал к сердцу;
но всё равно ничего не сказал: ему так
тяжело было рассказывать о своих печалях,
он так стеснялся даже перед своим
ребёнком!
- О,
папа, расскажи же мне, что случилось;
я знаю, что это как-то связано с
госпиталем, и с тем, что они там делают
в Лондоне, и о чём было написано в той
жестокой газете; но если есть серьёзная
причина для горестей, давай погорюем
вместе; мы теперь всё друг для друга:
папочка, дорогой папочка, поговори со
мной.
Мистер
Хардинг не мог теперь и слова вымолвить,
ибо тёплые слёзы бежали по его щекам
как майский дождь, но он прижимал своё
дитя к сердцу, пожимал её руку как мог
бы любовник, и она поцеловала его в лоб
и мокрые щёки, и лежала у него на груди,
и утешала так, как может только женщина.
- Дитя
моё, - сказал он, как только слёзы позволили
ему говорить, - моё дитя, зачем тебе эти
несчастья, если их можно избежать?
Возможно так случится,
что нам надо будет оставить наш дом, но
до тех пор, пока эти времена
не наступили, зачем омрачать твои молодые
годы?
- И
это всё, папа? Если это всё, давай уедем,
и где-нибудь в другом месте обретём
душевную лёгкость: если это всё, давай
уедем. О, папа, мы с тобой можем быть
счастливы, даже если у нас будет только
хлеб, пока наши сердца легки.
И
лицо Элеонор посветлело от энтузиазма,
как только она подсказала отцу, как
избавиться от забот; и вспышка радости
осветила его лицо при возникшей мысли
об избавлении, и он снова на миг представил,
как отвергнет доход, вызывавший
всеобщую зависть; он мог
бы простить
ложь тому мастеру пера, который
отважился написать о нём такое в
"Юпитере"; он мог бы оставить сэра
Абрахама, и архидьякона, и Болда, и всех
остальных судиться друг с другом, и
умыть руки от всех этих горестных забот.
Ах, какое счастье он мог бы испытать
вдали с Элеонор в каком-нибудь маленьком
коттедже, не оставив ничего от их былого
величия кроме музыки! Да, они могли бы
уйти со своими книгами о музыке, и своими
инструментами, и смахнув дорожную пыль
с ботинок, оставить эти неблагодарные
места. Ни один бедный церковнослужитель
не жаждал тёплого местечка с большим
воодушевлением, чем наш смотритель
избавления от своего.
- Оставь
его, папа, - сказала она снова, и вскочив
с колен, выпрямившись, гордо посмотрела
ему в лицо, - оставь его, папа.
Ох,
грустно было видеть, как этот проскользнувший
луч радости исчез; как взгляд надежды
развеялся при воспоминании об архидьяконе,
пришедшем к бедному смотрителю, и он
ответил, что не может оставить ненавидимое
им место. Как человек он был закован
в кандалы, украшенные
алмазами: ни чуточки он не был свободным;
у него не было выбора. "Оставь его!" Ох,
если бы он только мог: каким лёгким был
бы такой выход из всех его несчастий!
- Папа,
не сомневайся, - продолжала она, считая,
что его нерешительность связана с
нежеланием оставлять комфортный дом,
- ты хочешь остаться здесь из-за меня?
Ты думаешь, что я не могу быть счастлива
без экипажа с пони и красивой гостиной?
Папа, я никогда не смогу быть здесь
счастливой, пока стоит вопрос о том,
имеешь ли ты право здесь оставаться; но
я могу радоваться каждому дню в самом
крошечном коттедже, если я вижу как ты
приходишь и выходишь с лёгким сердцем.
Ох! Папа, твоё лицо так много говорит,
даже если ты ничего не произносишь, я
всегда знаю, что происходит при одном
взгляде на тебя.
Как
он почти судорожной хваткой прижал её
к сердцу снова! Как он
целовал её, а слёзы лились
из его старых глаз дождём! Как он благословлял её, и называл сотней милых
нежных имён, внезапно возникших на его
губах! Как он упрекал себя за то, что мог
чувствовать несчастье, обладая таким
сокровищем в доме, такой драгоценностью
в утешение, таким ароматным цветком в
саду своего сердца! И затем его дар речи
вернулся к нему и наконец неудержимо
и подробно он рассказал ей, всё,
что хотел бы, и что не мог сделать. Он
повторял аргументы архидьякона, не
соглашаясь с их правотой, но объясняя
свою неспособность возражать им... как
ему было сказано, что он должен оставаться
на своём месте в интересах прихода, из
благодарности к епископу, по желаниям
его друзей, из чувства долга, который
он вынужден был признать, даже если и
не мог понять. Он рассказал ей, как его
обвинили в трусости, и хотя для него это
не было бы так уж важно в глазах света,
но сейчас со всей сердечной искренностью
он объяснил ей, что такое обвинение было
для него горестным; что он и правда
считал, что будет не по-мужски оставить
свой пост только для того, чтобы избежать
текущих страданий, и потому он должен
наилучшим образом вынести несчастья, уготованные ему.
Посчитала
ли она такие подробности утомительными?
О, нет; она хотела, чтобы он делился
каждым испытанным чувством, пока не
раскроет ей самые потаённые уголки
своего сердца. Они говорили об архидьяконе,
как два ребёнка могли бы о строгом,
нелюбимом, но уважаемом учителе, и о
епископе как о самом добром из возможных
родителей, но не властном против
всемогущего педагога.
И
когда они всё это обсудили, когда отец
всё рассказал своему ребёнку, она не
могла быть менее откровенной; и когда
имя Джона Болда было упомянуто, она
поведала как сильно его полюбила...
"полюбила его однажды", - сказала она, -
но она не будет, не может любить его
теперь... нет, даже если бы
уже дала ему слово, она взяла бы его
снова назад... если бы она поклялась
любить его как жена, она бы отказалась
от него, и не чувствовала бы себя
клятвопреступницей, если он оказался
врагом её отца.
Но
смотритель ответил, что Болд вовсе не
был ему врагом, и он одобряет её любовь;
и целуя, мягко упрекнул её за суровую
отповедь, которой она изгнала возлюбленного;
а затем он заговорил с ней о счастливых
днях, когда все эти тяжбы будут закончены;
и заявил, что её молодое сердце не должно
разорваться на части в угоду
священнику или прелату, декану или
архидьякону. Ни даже если
весь Оксфорд соберётся вместе и решит,
что подобную жертву необходимо принести.
И
так они взаимно утешили друг друга... а
в каком же горе такое взаимное уверение
не даст успокоения!.. и с последним
выражением нежной любви они почти
счастливые разошлись по своим комнатам.
©
Перевод с англ. Саглык С.В., Киев, 2019.
