Энтони Троллоп "Смотритель". Глава 2

Глава II. Реформатор Барчестера

Читать предыдущую главу можно по ссылке:
Глава I. Госпиталь Хирама.

В наше время мистер Хардинг уже десять лет как регент церковного хора Барчестера; и, как это ни прискорбно, снова становятся слышны недовольства относительно поступлений от хирамской собственности. Не потому что кто-либо завидует мистеру Хардингу из-за его доходов, и занимаемого комфортного положения; но о таких делах начали поговаривать в разных частях Англии. Популярные политики с явным негодованием заявили в Палате Общин, что корыстные священники Английской церкви набивают карманы на тех богоугодных делах, которые веками были предназначены для утешения стариков или образования молодёжи. Широко известное дело Госпиталя Святого Креста даже дошло до публичных слушаний в суде, и борьба мистера Уистона в Рочестере была встречена симпатией и поддержкой. Люди начинают поговаривать о необходимости расследовать подобные дела.

Мистер Хардинг, чья совесть в этом отношении чиста, никогда не чувствовал, что он получил незаслуженно хотя бы фунт по завещанию Хирама, и естественно принял сторону церкви, обсуждая такие дела с друзьями, епископом, своим зятем, архидьяконом. Аархидьякон, доктор Грантли, выражался весьма звучно по этому поводу. Будучи личным другом церковнослужителей рочестерского капитула, он писал письма в прессу по поводу непоседливого доктора Уистона, и по мнению его сторонников почти покончил с вопросом. Также он известен в Оксфорде как автор памфлета, опубликованного под псевдонимом “Сакердос”, о Графе Гилдфорде из Святого Креста, в котором он так ясно объяснил, что обстоятельства наших дней не подходят для буквального следования словам завещателя, а интересы церкви, о которых так заботился завещатель, лучше всего учитываются через предоставление епископам возможности награждать выдающихся светил церкви, чья служба была наиболее значимой для христианства. В ответ на это было доказано, что Генри де Блуа, основатель Святого Креста, не сильно интересовался благополучием реформаторской церкви, и что многих управляющих Святого Креста невозможно назвать выдающимися светилами на службе Христианства; однако, все друзья архидьякона решительно подтверждали и без сомнения ощущали, что его логика убедительна и не была оспорена по сути.

Имея такую мощную глыбу в поддержку и доводов, и совести, понятно, что мистер Хардинг никогда не чувствовал никаких угрызений по отношению к получаемым ежеквартально двумстам фунтам. И в самом деле вопрос никогда не представлялся ему в ином свете. В последние пару лет он нередко обсуждал и слышал очень много о завещаниях основателей доверительных фондов и доходах, поступающих от их собственности; он даже в иные минуты испытывал сомнение (с тех пор развеянное логикой своего зятя) было ли ясно указано, что Лорд Гилдфорд был уполномочен получать такую огромную сумму от доходов Святого Креста; но то, что ему самому платили сверх положенного его скромные восемьсот фунтов — ему, добровольно отдавшему шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса в год своим двенадцати престарелым соседям — ему, выполнявшему за эти деньги работу регента церковного хора так, как никто до него с тех пор, как Барчестерский собор был возведён — такая мысль ни разу не нарушала его покой и не тревожила совесть.

Тем не менее мистер Хардинг начинает беспокоиться из-за сплетен, которые, как ему известно, распространяются в Барчестере по этому поводу. Он узнаёт, что по меньшей мере двое из его подопечных говорили, что если бы каждый получал ему причитающееся, то вместо нищенских шиллинга и шести пенсов в день каждый из них имел бы по сто фунтов ежегодно и жил как джентельмен; и что едва ли стоит благодарить за скудную прибавку в два пенса в то время, как мистер Хардинг и мистер Чедвик ворочают тысячами фунтов, которыми добрый старый Джон Хирам никогда не собирался наделять таких, как они. И именно неблагодарность таких слов жжёт мистера Хардинга. Он сам предложил разместить в госпитале одного из этих двух недовольных, Абеля Хэнди; тот был каменщиком в Барчестере, и сломал ногу, упав со строительных лесов во время выполнения работ по ремонту собора; и мистер Хардинг предоставил ему первое же вакантное место в госпитале после того случая, хотя доктор Грантли очень хотел поместить туда своего одряхлевшего беззубого слугу из Пламстедской епархии, от которого архидьякон не мог избавиться другим способом. Доктор Грантли не забыл напомнить мистеру Хардингу, как доволен был бы своими шиллингом и шестью пенсами в день старый Джо Маттерс, и как неблагоразумно было со стороны мистера Хардинга разрешить городскому бунтарю стать причиной беспокойства. Вероятно, в тот момент доктор Грантли запамятовал, что богадельня предназначалась для ремесленников Барчестера, которые больше не могли зарабатывать на жизнь.

Живёт в Барчестере некий молодой хирург, по имени Джон Болд, и мистер Хардинг, и доктор Грантли хорошо знают, что именно его стоит благодарить за распространение мятежных мыслей, проявившихся в госпитале; да, и за возобновление этих неприятных пересудов об имуществе Хирама, снова распространяющихся по Барчестеру. Несмотря на то, что мистер Хардинг и мистер Болд знакомы друг с другом; мы даже можем сказать, что они друзья, учитывая огромную разницу в их возрасте. Доктор Грантли, однако, испытывает священный ужас при одном упоминании богомерзкого народного трибуна, как он однажды назвал Болда, обсуждая его с регентом; и будучи более рассудительным и дальновидным человеком, чем мистер Хардинг, обладая более трезвым умом, он уже предвидит, что этот Джон Болд приведёт Барчестер к большим неприятностям. Он считает, что надо относиться к нему как к врагу, и думает, что не стоит допускать его в свой круг на правах друга. Так как Джону Болду мы уделим много внимания, нам стоит постараться объяснить кто он такой, и почему он принял сторону подопечных Джона Хирама.

Джон Болд — молодой хирург, и в Барчестере он провёл свои юные годы. Его отец был лондонским врачом, и там сколотил скромное состояние, которое инвестировал в дома столицы. Ему принадлежали трактир Дракон Уонтли и почтовый дом, а также четыре магазина на Хай Стрит, и часть новеньких благовидных вилл (названных так в рекламных объявлениях), построенных возле города - как раз за Хирамским госпиталем. В одном из них и поселился доктор Болд, уйдя на покой, дабы провести здесь закат своей жизни и умереть; и здесь его сын Джон проводил свои школьные каникулы, а затем и рождественские, когда начал изучать хирургию в госпиталях Лондона. И как раз когда Джон Болд получил право называть себя хирургом и аптекарем, старый доктор Болд умер, оставив свою барчестерскую недвижимость сыну, и определённую сумму, размещённую под три процента, дочери Мери, которая на четыре или пять лет старше брата.

Джон Болд решил обосноваться в Барчестере и присматривать за своим имуществом, а также за костями и телами своих соседей, решивших обратиться к нему за помощью в своих несчастьях. Поэтому он повесил у входа большую латунную табличку с надписью “Джон Болд, Хирург” к большому недовольству девяти практиков, уже старавшихся заработать себе на жизнь за счёт епископа, декана и каноников; и стал жить вместе со своей сестрой. К нашему времени ему едва исполнилось двадцать четыре года; и хотя он уже три года живёт в Барчестере, не слышно чтобы он нанёс какой-либо вред девяти достойным членам своей профессии. Фактически их опасения не сбылись, так как за три года он и трижды не брал оплаты за свои услуги.

Как бы то ни было Джон Болд умён, и был бы при наличии практики хорошим хирургом; но его потянуло на совсем другой жизненный путь. Имея достаточно средств к существованию, у него не было нужды зарабатывать себе на хлеб; он отказался подвергнуть себя мытарствам своей профессии, как он это называл, и каковой по его мнению была основная часть работы хирурга; и нашёл другое занятие. Он часто перевязывает раны и накладывает шины беднякам, или тем, кого таковыми считает — но он это делает из любви к искусству. Я не сказал бы, что архидьякон прав, клеймя Джона Болда народным трибуном, так как я не знаю насколько радикальны должны быть взгляды человека, чтобы его так назвать; но Болд — определённо реформатор. Его страстью стала борьба с любыми несправедливостями или правонарушениями: государственными, церковными, коллективными (он добился своего избрания в городской совет Барчестера, и до того обеспокоил трёх подряд меров, что стало тяжело найти четвёртого), в медицинской практике, и вообще в мировом масштабе. Несомненно Болд очень искренен в своих попытках изменить человечество, и то, с какой энергией он посвятил себя исправлению зла и прекращению всякой несправедливости, достойно восхищения; но боюсь он слишком поглощён мыслью о своём особом призвании к преобразованиям. Было бы хорошо чтобы столь молодой юнец имел некоторую робость и больше доверия к честным мотивам других людей — если бы он мог поверить, что старые традиции не всегда вредны, и что изменения могут быть опасными; но нет, Болд обладает всем пылом и всей самоуверенностью Дантона, и разражается проклятьями в адрес старых традиций с жестокостью французского якобинца. Не удивительно, что доктор Грантли должен бы считать Болда горящей головешкой, упавшей среди тихих древних окрестностей Барчестерского собора. Доктор Грантли избегал бы его как чуму; но старый доктор и мистер Хардинг были закадычными друзьями. Ещё мальчиком Джонни Болд играл на лужайке мистера Хардинга; и неоднократно завоевывал сердце мистера Хардинга, слушая c сосредоточенным вниманием священные мелодии; и - сказать по правде - почти завоевал другое сердце в тех же стенах.

Элеонор Хардинг не клялась в верности Джону Болду, и возможно не отдавала себе отчёта, насколько дорог был ей молодой реформатор; но для неё было невыносимо, если кто-либо говорил о нём грубо в её присутствии. Она не осмеливается защищать его, когда её зять громко ругает Болда; ибо она как и её отец немного побаивается доктора Грантли; но она начинает сильно недолюбливать архидьякона. Она убеждает своего отца, что было бы несправедливо и неразумно изгонять своего молодого друга из-за его политических взглядов; она мало интересуется теми визитами, на которых она не встретит его, и, если уж на чистоту, она влюблена.

Нет ни одной веской причины, по которой бы Элеонор Хардинг не должна любить Джона Болда. Он обладает всеми качествами, чтобы наверняка тронуть девичье сердце. Он смел, решителен, весел; хорошо сложён и привлекателен; молод и предприимчив; его характер хорош во всех отношениях; у него значительный доход, чтобы обеспечить жену; он — друг её отца; и ко всему этому он в неё влюблён: почему бы в таком случае Элеонор не привязаться к Джону Болду?

Доктор Грантли, имея не меньше глаз, чем Аргус, и уже давно разглядев, куда дует ветер, полагает, что тому есть разные веские основания. Он полагает, что неразумно обсуждать этот вопрос со своим тестем, зная насколько снисходителен мистер Хардинг ко всему, что касается его дочери; но он обсудил этот вопрос со своей доверенной спутницей, в священном алькове под балдахином в Пламстедской епархии.

Как много сладких утех, как много ценных советов наш архидьякон получил в этом святом укрытии! Только здесь он сбрасывает чопорность, и снисходит со своего высокого церковного пьедестала, становясь простым смертным. На публике доктор Грантли никогда не забывает о манерах, которые уже стали им самим. Он обладает всем достоинством давнишнего святого при благообразии современного епископа; он всегда одинаков; он всегда архидьякон; в отличие от Гомера он никогда не дремлет. Даже со своим тестем, даже с епископом и деканом, он сохраняет этот торжественный тон и величавые манеры, внушает благоговение в молодые сердца Барчестера, а в Пламстедской епархии держит в страхе всю паству. И только когда он меняет свою новую шляпу на ночной колпак c кисточкой, и великолепные чёрные одеяния на привычную ночную пижаму, доктор Грантли говорит, и смотрит, и думает как обычный человек.

Многие из нас часто думают о том, как жестоко испытание веры должно быть для жён наших великих церковных прелатов. Для нас эти люди олицетворяют святого Павла; уже сама их поступь является чтением проповеди; их чистые и мрачные облачения требуют от нас веры и послушания, и кажется, что моральные добродетели парят вокруг священных голов. Декан или архиепископ, соответственно своему сану, уверены в нашем почитании, и облачённый епископ наполняет наши души благоговением. Но как это чувство может сохраняться в сердцах тех, кто видит епископов без их палантинов, а архидьяконов вообще в небрежной домашней одежде?

Все мы знакомы с какой-либо преподобной, абсолютно святейшей, особой, перед которой наш язык немеет, а ноги перестают слушаться. Но случись нам увидеть его распростёршимся под одеялом, широко зевнувшим, и зарывшимся лицом в подушку, мы смогли бы болтать без умолку в его присутствии так же бойко, как при докторе или адвокате. Вне сомнений, что по одной из таких причин и вышло, что архидьякон прислушивался к советам своей жены, хотя считалось, что это он уполномочен раздавать советы каждому встречному.

- Моя дорогая, - сказал он, поправляя многочисленные складки ночного одеяния, - этот Джон Болд снова был сегодня у твоего отца. Я должен заметить, что твой отец ведёт себя неблагоразумно.

- Он неблагоразумен, и всегда таким был, - ответила миссис Грантли из-под удобного одеяла. - В этом нет ничего нового.

- Нет, моя дорогая, нет ничего нового — я это знаю; но в сложившихся обстоятельствах, такая нерассудительность становится... становится... Знаешь что я скажу, дорогая, если он не позаботится о том, что происходит у него под носом, Джон Болд будет с Элеонор.

- Думаю, что будет, независимо от того, позаботится папа об этом или нет; да и почему нет?

- Почему нет! - почти взвизгнул архидьякон, и так дёрнул свой ночной колпак, что натянул его на нос. - Почему нет! Этот назойливый вредный выскочка, Джон Болд — самый вульгарный человек, которого я когда-либо встречал! Знаешь ли ты, что он вмешивается в дела твоего отца самым непрошеным... самым... - и растерявшись из-за нехватки достаточно обидного эпитета, он закончил выражать свой ужас, пробормотав, - Святые небеса! - что обычно очень помогало на церковных собраниях в епархии. Должно быть на некоторое время он забыл, где находится.

- По поводу его вульгарности, архидьякон, - (миссис Грантли никогда не подумывала о более интимном обращении к своему мужу), - я с тобой не согласна. Не то, чтобы мне нравился мистер Болд — на мой взгляд он слишком тщеславен, но Элеонор он нравится, и для папы будет хорошо, если они поженятся. Болда не беспокоил бы Госпиталь Хирама, будь он папиным зятем. - И леди повернулась под одеялом, что было хорошо знакомо доктору и ясно говорило ему, что на эту ночь вопрос был закрыт.

- Святые небеса! - пробормотал доктор снова. Очевидно, он был вне себя.

Доктор Грантли ни в коем случае не был плохим человеком; он стал точно таким, каким его могло бы сформировать полученное им образование; имея интеллект достаточный для своего положения в обществе, но не достаточный для того, чтобы продвинуться дальше. Он с суровым постоянством исполняет те обязанности, которые по его мнению должен исполнять священник, и даже сверх того, что обычно делают приходские священники, а архидьякон из него просто великолепен.

По нашему мнению епархией обычно занимается либо епископ, либо его архидьякон. В Барчестерской епархии всю работу выполнял архидьякон Барчестера. В этом деле он усерден, почитаем и, чем особенно гордятся его друзья, рассудителен. Главный его недостаток состоит в превозмогающей убеждённости в достоинствах и недостатках своего прихода, а его огромная слабость — в аналогичной уверенности в его собственных добродетелях и собственном красноречии. Он высоконравственен и верит в доктрины, которым обучает, и верит также, что сам действует в соответствии с ними; хотя нельзя сказать, что он подаст свой сюртук тому, кто взял его плащ, или что он готов простить своего брата семь раз. Он довольно строг к себе в исполнении своих обязанностей, считая, что любая небрежность в этом вопросе может подвергнуть церковь опасности; и если бы ему было позволено, он бы обрёк на вечную тьму и погибель не только каждого реформатора, но и любой комитет, и любую комиссию, которая осмелилась бы поставить вопрос о законности церковных доходов.

- Это церковные доходы — и удел прихожан соглашаться с этим. Конечно, церковь может управлять своими собственными доходами, - такой была его аргументация, когда дела лорда Джона Рассела и других обсуждались в Барчестере или Оксфорде.

Неудивительно, что доктор Грантли недолюбливал Джона Болда, и что предположение его жены о том, что он породнится с таким человеком, приводило его в смятение. Следует отдать ему должное, архидьякон никогда не испытывал недостатка в храбрости; он всегда был готов встретиться с врагом на любом поле и с любым оружием. В его доводах он находил веру и уверенность в успехе, при условии справедливой битвы со стороны противника. Ему не приходила в голову мысль, что Джон Болд и правда мог доказать, что доходы госпиталя присваивались незаконно; зачем в таком случае искать мира, да ещё на таких условиях? Как! Дать взятку неверному врагу церкви невесткой одного церковного служителя и дочерью другого? - молодой девушкой, чьи связи с епархией и приходом Барчестера были так тесны, что давало ей непререкаемое право на мужа, наделённого неким церковным положением! Когда доктор Грантли говорит о неверных врагах, он подразумевает не недостаток веры в доктрины церкви, но равно опасный скептицизм касательно чистоты её денежных дел.

Миссис Грантли обычно не была глуха к требованиям высокого положения, которое она занимала. Она и её муж редко не соглашались в том, как следует защищать церковь; как странно, что на этот раз она предпочла бы уступить! Архидьякон снова бормочет «Святые небеса!», укладываясь рядом с ней, но он это делает едва слышно самому себе, и продолжает повторять, пока сон не освобождает его от глубокой задумчивости.

Сам мистер Хардинг не видел никаких причин, почему его дочь не должна была любить Джона Болда. Он не был невнимателен к её чувствам, и возможно больше всего сожалеет о том участии, которое по его опасениям Болд собирается принять в отношении госпиталя, и что из-за этого тот может быть разлучён с его дочерью, или что она может быть разлучена с мужчиной, которого любит. Он никогда не говорил с Элеонор о её возлюбленном; он был последним человеком, который начал бы такой разговор даже со своей собственной дочерью; и если бы считал, что может разочароваться в Болде, то отослал бы её, или запретил ему приходить с визитами; но он не видел оснований для этого. Он вероятно предпочёл бы второго зятя из духовенства, так как мистер Хардинг был очень привязан к своему положению; но потерпев неудачу в этом, он по крайней мере желал, чтобы его зятем стал кто-нибудь из близкого круга, разделяющий его взгляды на церковные дела. Однако, он не отказал бы мужчине, которого любила его дочь, по причине разных с ним взглядов.

Следовательно предпринимаемые Болдом шаги не беспокоили лично мистера Хардинга. Несколько месяцев назад в результате жестокой борьбы, стоившей ему небольших денег, Болд одержал победу над одной пожилой женщиной с дорожной заставы, на чьи пошлины жаловалась ему другая старушка. Он изучил законодательный акт о доверительном управлении имуществом, обнаружил, что его протеже обсчитали, проехал через ворота сам, уплатив сбор, затем возбудил дело против привратницы, и добился, чтобы люди беспошлинно проезжали вверх по одному переулку и вниз по другому. Слава о его успехе широко распространилась, и на него стали смотреть как на защитника интересов бедняков Барчестера. Спустя некоторое время после этого дела он стал слышать в разных местах, что к жителям хирамского приюта относились как к нищим, в то время как имущество, наследниками которого они фактически были, было довольно большим; и адвокат, которого он нанимал в деле о дорожной заставе, подбил его обратиться к мистеру Чедвику за отчётом о движениях капитала по этой собственности.

Болд неоднократно выражал негодование о несправедливости распределения церковных трат в присутствии своего друга регента; но эти разговоры никогда не относились к делам Барчестера; и когда Финней, адвокат, подбил его вмешаться в дела госпиталя, его усилия были направлены против мистера Чедвика. Болд вскоре обнаружил, что хоть он и обратился к мистеру Чедвику как управляющему, но может навредить также и делам мистера Хардинга как смотрителя; и хотя сожалел о ситуации, в которой очутился, он не мог отступиться от этого предприятия по личным мотивам.

Как только он решил взяться за это дело, он принялся за него с обычной для него энергией. Получил копию завещания Джона Хирама, и тщательно до последней буковки его изучил. Он выяснил размер имущества, и, насколько мог, его ценность; составил схему того, как доход от этой собственности распределялся, согласно его соображениям. Имея на руках эти сведения, он обратился к мистеру Чедвику, заранее предупредив джентельмена о своём визите; и запросил у него отчет о доходах и расходах госпиталя за последние двадцать пять лет.

Конечно же он получил отказ, основанный на том, что мистер Чедвик не был уполномочен раскрывать сведения о собственности, которой он только управлял в качестве наёмного служащего.

- И кто может вас уполномочить, мистер Чедвик? - спросил Болд.

- Только мой наниматель, - сказал управляющий.

- И кто же это, мистер Чедвик? - вопрошал Болд.

Мистер Чедвик сказал, что раз этот запрос сделан из простого любопытства, он вынужден ответить отказом: если в наличии у мистера Болда были какие-либо скрытые аспекты, то было бы желательно, чтобы за необходимыми сведениями обратился профессиональный человек профессиональным путём. Адвокатами мистера Чедвика были мессиры Кокс и Камминс, из коллегии Линкольна. Мистер Болд записал адрес адвокатского бюро "Кокс и Камминс", отметил, что погода была холодной для этого времени года, и пожелал мистеру Чедвику доброго утра. Мистер Чедвик ответил, что для июня холодно, и откланялся.

Он сразу пошёл к своему адвокату, Финнею. Теперь Болд не был в восторге от своего адвоката, но по его словам ему просто был нужен тот, кто знал формальности, и кто сделает за деньги то, что его попросят. Он не собирался слушаться своего адвоката. Просто получить юридические услуги от адвоката так же, как сюртук от портного, так как не мог сделать это сам надлежащим образом; и он полагал, что Финней прекрасно подходит для этой цели в Барчестере. В отношении одного он в любом случае был прав: Финней был сама покорность.

Финней посоветовал сразу составить письмо в "Кокс и Камминс", памятуя о своих шести шиллингах и восьми пенсах.

- Нанесите удар сразу, мистер Болд. Однозначно и настойчиво требуйте полный отчет о делах госпиталя.

- Думаю, что мне стоит прежде встретиться с мистером Хардингом, - предположил Болд.

- Да, да, несомненно, - неохотно согласился Финней, - хотя возможно мистер Хардинг совсем не деловой человек, это может привести... привести к некоторым сложностям, но возможно вы правы. Мистер Болд, я не думаю, что встреча с мистером Хардингом может навредить. - По выражению лица своего клиента Финней видел, что он намерен поступить по-своему.

Читать дальше...

© Перевод с англ. Саглык С.В., Канев, 2018.